Театральные очерки. Том 2 Театральные премьеры и дискуссии - Борис Владимирович Алперс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот же колорит парадной пышности создается и другими деталями обстановки, и прежде всего — бархатом темно-красного цвета, который с такой расточительной щедростью используется художником и режиссером как своего рода декоративный лейтмотив сценического оформления. Бархат всюду — на занавесе, в убранстве квартиры Чебоксаровых, где он покрывает все стены, ниспадая тяжелыми складками с высоты колосников до самого пола. В самой фактуре этого материала есть что-то официально-безличное, напоминающее обстановку ведомственных приемных, салона в отелях, зала для торжественных общественных собраний.
Тот же стиль проведен и в планировке сценической площадки, в размещении на ней вещей и предметов, в системе мизансцен. Здесь господствуют симметрия, расчисленный порядок.
Симметрия в трельяже первого акта с легкой аркой над проходом в середине и с боковыми «крыльями». Симметрия в двух огромных зеркалах удлиненно-овальной формы, торжественно висящих друг против друга на стенах в доме Чебоксаровых; в парных стенных бра из бронзы, расположенных в том же чинном порядке; и в таких же парных люстрах, подвешенных высоко в воздухе и гармонично замыкающих с двух сторон задний план сцены.
Прием подчеркнутой симметрии режиссер применяет не только при размещении вещей и предметов на площадке, но и на живом человеческом материале. Так он делает в конце первого акта, когда выводит на просцениум из боковых портальных дверей двух официантов, одетых в форму дворцовых лакеев, в белых чулках и в богатых ливреях. Они стоят по обеим сторонам авансцены, перед занавесом, держа в руках серебряные подносы с бокалами шампанского, похожие друг на друга, одинаково монументальные, как скульптурные фигуры, составляющие часть общей архитектурной композиции портала.
И в системе мизансцен преобладает спокойный рисунок, без контрастных линий и острых углов, с часто повторяющимся фронтальным построением персонажей вдоль линии рампы при постоянных переходах действия с основной площадки на просцениум перед занавесом.
Из таких внимательно подобранных деталей создана стилизованная постановочная «рама» спектакля, в которую режиссер вдвигает пеструю и шумную комедию Островского, полную движения, сверкающую всеми красками жизни.
В такой постановочной «раме», созданной режиссером для «Бешеных денег», удобно было бы играть какую-нибудь из салонно-эксцентрических комедий в уайльдовском духе, сих парадным блеском и холодноватым игровым темпераментом. Но для Островского она мало пригодна.
В его художественном стиле меньше всего чинности и парадной холодности. Это — художник смелый, иногда смелый до дерзости в его стремлении вобрать в свои произведения самое жизнь во всей ее нетронутой красочности и неостановленном движении, вне каких-либо готовых, заранее сложившихся художественных форм и эстетических канонов. И ждет он от новых театральных поколений такого же смелого подхода к своим произведениям.
В свое время это убедительно доказали Мейерхольд с его парадоксальным «Лесом», Станиславский с «Горячим сердцем», а вслед за ними — позднее, в 40‑е годы, — Л. Волков с «Волками и овцами» в Малом театре, Н. Хмелев с «Последней жертвой» в МХАТ и А. Таиров в Камерном театре с «Без вины виноватыми».
3
Режиссер не ограничивается созданием стилизованной постановочной «рамы» спектакля. Он проводит специальную стилевую обработку и образов персонажей «Бешеных денег». Правда, не всех. Основные герои комедии Островского — Васильков и Лидия — остались незатронутыми такой операцией. Только в самом конце, в заключительном эпизоде их коснется легкое веяние подобной стилизации, но коснется мимоходом, не затронув сколько-нибудь существенно их человеческие характеры.
Режиссер стилизует второстепенные фигуры комедии, образы персонажей, составляющих среду, общество, в котором встречаются Васильков и Лидия. И делает он это, не нарушая резко житейского правдоподобия их внешнего облика в гриме и в костюмах. В своей обработке образов персонажей второго плана режиссер затрагивает прежде всего самую их сердцевину, постепенно стирая живые индивидуальные черты с их человеческих характеров, нивелируя их
У Островского все они — Телятев, Кучумов, Глумов, старая Чебоксарова и Даже Василий, слуга Василькова, — не простые аксессуарные фигуры комедии. Каждый из них наделен самостоятельным сложным человеческим характером. В каждом из них живет своя «забота» — по гоголевскому выражению, — своя страсть или страстишка, которая ведет их своим особым путем в событиях, происходящих в комедии и за ее пределами — в самой действительности. В таком смысле это — лица драматические, деятельные участники драмы жизни.
Немногими, но точными штрихами драматург набрасывает психологические портреты этих персонажей. Старая Чебоксарова, еще цепляющаяся судорожно за поручни вертящейся, звенящей бубенцами праздничной карусели жизни, пытаясь удержаться на ней всеми возможными и невозможными средствами. Промотавшийся прожигатель жизни старик Кучумов, с той же маниакальной страстью продолжающий играть давно проигранную игру, не отдавая себе в этом отчета, живя в странно-вымышленном мире. Хищник Глумов, собирающий все свои силы для решающего прыжка, чтобы схватить намеченную добычу и выиграть наконец свой поединок с жизнью. Телятев — этот доморощенный Мефистофель московских гостиных и дамских будуаров, одержимый страстью развращать молодых женщин и девиц, завершая их светское воспитание.
Все они живут, движутся, говорят громкими голосами в комедии Островского. И каждый из них выставляет себя напоказ, требует к себе внимания, ждет аплодисментов и награды в виде золотого дождя или соблазненной московской красавицы.
Это шумное, разноголосое общество ушло из спектакля. Вместо живых людей, его составляющих, на подмостки вышли участники стилизованного театрального представления, персонажи со стертыми человеческими характерами, с погасшими страстями, потерявшие всякую связь со своими жизненными образцами. Это — фигуры чистого театра. Они служат только для того, чтобы в отдельные моменты спектакля подтолкнуть комедийную интригу и разнообразить ее ход.
Больше всего в спектакле пострадал от этой операции Телятев (Н. Подгорный) — самый интересный персонаж из всех второстепенных лиц «Бешеных денег». Его трудно узнать в том на вид приятном, но совершенно бесцветном молодом человеке, который живет под его именем в спектакле. От телятевского характера, яркого и по-своему сложного, ничего не осталось. К тому же этот Телятев временами ведет себя неподобающе для своего положения в московском обществе. То он гоняется с револьвером в руках за обеими Чебоксаровыми и Кучумовым, и тогда превращается в проказника из старого водевиля или из какой-нибудь легкой гольдониевской комедии. То он становится в пару с Глумовым, и оба они идут плечом к плечу, словно в строю, через всю сцену в ее глубину к центральной двери и, подобно эксцентрикам, одновременно проходят в нее, каждый через ее отдельную половинку.
От таких «игровых» эпизодов образ Телятева окончательно разрушается. В устах этого «условного» персонажа даже превосходный телятевский текст теряет большую долю своей выразительности и афористического блеска.
И Глумов (В. Езепов) потерял свой динамичный
