Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк

Быть может, на самом деле сын разговаривал с отцом – как с родителем. Около часа ночи Иван поехал к жене в дом тестя – князя Виталия Аристарховича Верейского. Женился Иван два с половиною года тому назад, сейчас же после начала войны – и женился необыденно: впервые в дом к тестю пришел он уже мужем Оленьки Верейской с ясною улыбкой и в покорности, – к великому ужасу и недоумению феодального князя, готовившего дочь для такого ж феодала, как он сам; князь прогнал тогда дочь и ее мужа со своих глаз, – а потом – простил, и пришел даже в восхищение от зятя, зять делал карьеру в традициях князя, князь помогал зятю петроградскими своими связями, и единственное, что угнетало князя это – сват, Сергей Иванович Кошкин, с которым князь едва кланялся… Дом князя был освещен, когда к дому подъехал Иван. Оленька бросилась на шею к мужу. В гостиной сидели гости – два местных помещика, Аксаков, Цветков. Иван держал речь и знакомил провинциалов с петроградскими новостями, –

– Союзники поняли наконец, что без России они победить не могут, и союзники безотказно сейчас помогают нашей материальной части. Я, в частности, приехал сейчас для того, чтобы проститься с Олей, так как меня направляют в Америку принимать заказы для весенней кампании, на три месяца я должен, к сожалению, покинуть отечество… Настроение?.. – настроение бодрое. Государь-император…

Оленька была счастлива приезду мужа, – теперь он был единственным, кто выводил ее в реальную жизнь из фантомов привидений.

…И революция пришла в Камынск.

Эпиграф:

«…они жили в ситуации и поддерживали ситуацию, которая гибельна, – статистика смертей является закономерностью гибели ситуации».

В громадные геологические обвалы бывает такой шум, что человеческое ухо его уже не слышит, и кажется, что наступает тишина. Жители гор знают, что в горные обвалы надо стать под скалу неподвижно, иначе – гибель. В степные грозы надо лечь на землю, нельзя бежать от грозы по степи, – молния догонит и убьет. За горными обвалами возникают новые реки, новые озера, новые дороги. Не было в Камынске человека, который не остался бы в тишине самого себя при вести – революция. Революцию ждали, и тем не менее она прозвучала в Камынске, как горный обвал. Из тишины родились человеческие голоса.

Внешние события начались в Камынске с Цветкова. Он первым в Камынске – шифрованной телеграммой – узнал о февральской революции, – и он исчез, жандармский полковник Цветков исчез, точно провалился сквозь землю, никого не предупредив, даже друзей, даже Верейского и Бабенина. Дом его был пуст наутро, всюду отпертый. Как клопы от кипятка, уползали из дома жандармы, куда придется… Впрочем, все же, быть может, Цветков предупредил одного человека в Камынске: Быкова-Шмуцокса. Быков так же, как Цветков, пытался бежать из Камынска до того, как в Камынск пришла весть о революции, – он задержан был на Уваровском, где незамеченным собирался сесть в вагон. Чемодан Шмуцокса-Быкова был вскрыт, – не все бумаги успел сжечь Цветков, убегая: из бумаг Цветкова, из бумаг Быкова явствовало, что – не только Быков-Шмуцокс был агентом тайной российской полиции, – но оба они, Шмуцокс и Цветков, – были агентами германской разведки…

Бабенин – он, прочитав телеграммы, бегом – на самом деле бегом – побежал к Цветкову, стучал, нашел пустой дом, – побежал к Верейскому, стучал, там никто не отпер, – поехал к Аксакову в земскую управу, Аксакова в управе не было, – он поехал к податному инспектору Молласу, Моллас велел кухарке сказать, что его, Молласа, дома нету, – Бабенин поехал к Коцаурову, Коцауров в форточку сказал, что он, Коцауров, исправника принять не может. Бабенин метался по городу – в штатском пальто, но в полицейских брюках, в папахе с оторванной офицерской кокардой. Глаза Бабенина не мигали. Бабенин сидел в санках за городовым, городовой в растерянности оставался при полной полицейской форме. Лошадь взмылилась от гонки. Никто не мог установить, зачем Бабенин оказался в Игумнове, в деревне, которую сам же Бабенин усмирял в 907-м году, – и многие видели – и никто не заступился: – Бабенина стащили с саней, тащили до реки, били, как бьют пойманных волков, и бросили в прорубь под лед. Бабенина никто не пожалел и никто о нем не помнил.

Верейский молился и плакал с женою и с дочерью, в привидениях, на коленях, перед иконами за диваном, молился и сдерживал рыдания надушенным платочком, кусал платочек, сдерживая рыдания: гибли княжеское его достоинство, земли, власть, привидения, ему не над чем оказывалось властвовать.

Феодосий Лаврович Федотов, отец смерти, через сорок минут после того, как узнал о революции, в полной парадной с орденами генеральской форме пришел в царево кружало, построил перед собою роту выздоравливающих, которая несла караульную охрану, рявкнул, –

– Смирно! –

На глазах перед изумленными солдатами расстегнул шинель, снял и бережно положил на стол все свои ордена, скинул с плечей шинель, сорвал с плечей на мундире генеральские эполеты, сорвал генеральские погоны с плечей шинели, вынул из ножен шашку, сломал пополам клинок, – забыл сказать, –

– Вольно!

повернулся, вышел со двора кружала, пошел домой, поднялся в мезонин и выстрелил себе в висок. Поколение отцов гибло.

Погиб художник, он же впоследствии режиссер, первый муж баронессы Врангель, Нагорный-Латры-гин, – и неизвестно, в отчаянной ли радости произошла эта гибель иль просто с отчаяния. В те дни на всех домах были красные флаги, – громадное красное знамя реяло над башней Нагорного, – ночи и дни до того времени, когда ночью вдруг вспыхнул отчаянным красным пламенем весь дом Нагорного. Нагорного видели – его не могли спасти, он не хотел спасаться – в рыцарской позе на башне около красного знамени…

Тогда же погиб второй камынский художник мещанин Полканов. О нем забыли. Его случайно нашли – в собственном его доме на Подоле, в собственной его постели – давно уже окоченевшего.

Поколение рушилось. Поколения никто не жалел.

Из Москвы прикатил, разыскивал дом для покупки, искал любой работы, сразу сошелся с эсерами, переселился в Камынск, – знаменитый московский адвокат Вантроба, специалист по рабочим и крестьянским процессам, тот самый, который с сыновьями переписывался на обоях. Через каждую фразу он поминал о погибшем после Пятого года брате Ниле Павловиче, камынском статистике. Явно где-то и как-то Вантроба погибал и явно спасался в Камынске, доказывая всем, что именно здесь мечтал он всю свою жизнь работать в память брата и что в Москве ему работы нету. А в Камынске сидели без дела – акцизный чиновник Коцауров и податной инспектор Моллас, – им не приходилось уже собирать ни акцизов, ни податей, и они собирались в Москву.

Радость испытал Иван Иванович Криворотов, когда в три часа ночи задубасили у него в парадном, решив, что возвратился – теперь уже легально – сын, – но в парадном крикнули:

– Телеграмма! –

И недоуменный ужас ощутил Иван Иванович, когда прочитал телеграмму, в коей неведомый «Уполномоченный Временного правительства губернский революционный комиссар» предлагал ему, Ивану Ивановичу, немедленно принять на себя пост уездного революционного комиссара Временного правительства, всю полноту – над Камынском и уездом – уездной временной власти. Сын Андрей нужен был бы сейчас до необходимости – для совета. И ничего не стал понимать Иван Иванович в ужасе, прочитав вторую «правительственную» телеграмму, где предлагалось временным военным комиссаром назначить – Ипполита Разбойщина, Георгиевского кавалера. И поистине ничего не стал понимать Иван Иванович, когда, как телеграмма, ночью к нему, революционному уездному комиссару, пришел через кухню Павел Павлович Аксаков, униженно, в заискивающей улыбке, – «сам председатель Аксаков», – пришел и говорил о том, что двоюродный брат его деда – славянофил – страдал уже однажды за революцию, это надо принять во внимание, и он, Павел Павлович Аксаков, хотел бы попросить для себя у революционной власти место уездного революционного инженера, присовокупив, что Виталий Аристархович, бывший князь Верейский, также хотел бы занять в Камынске место уездного нотариуса.

Кошкин пришел к Криворотову, запоздно, трезвый.

– Ты Соскова, Евграфа Карповича, знаешь?.. – даже самогону пить неохота… Второе. Я спервоначалу стал было разыскивать партию эсеров, собирался поступать в эсеры, – теперь временю… Ко мне тут мои прибегали, – мужики, мои ж сродственники, им бы как раз в эсеры, – рубят мужики безо всякого спросу мои леса. А другие прибегали, сказывали, – зерно мужики мелют на моей мельнице опять же без спросу по своему усмотрению и безо всякой отдачи десятины. Это, скажем, второе. А первое?.. – царя к ногтю, свобода. Так. А кто во Временном? – Гучков, Милюков. А кто воюет? – все царские генералы. А кто с ними? – английский да французский послы. Всё те же Дарданеллы. Все та же война. Значит – у властишки – опять же мы, тех же щей да пожиже влей. Но опять же – первое, про мои мельницы. Ты вот комиссар, – пойди запрети!.. – не можешь, их – сила. Чего мужик хочет? – хлеба, ситца и – по домам – замирения войны, – а также на мельнице и в лесу он желает по-своему, как ему удобней. Ты вот комиссар Временного правительства, надо полагать, так оно и есть, – временное… Ты Соскова, Евграфа Карповича знаешь?