Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

Дельвиг же, напротив, сразу потерял всю свою лицейскую наглость, не танцевал, а забился в угол с трубкой. Пришлось его оттуда буквально выкуривать. За дело, после польского, когда уже и Малиновский с Пущиным удалились со своими гетерами, взялся сам Каверин.

Он был на взводе, то есть в своем обыкновенном состоянии, подшофе, ведь завтракал он бутылкой рома с булкой и после обеда принимал вместо кофею, бутылку коньяку. Холодным шампанским со льда он лечил французскую болезнь, когда подхватывал ее, правда, потом ему все равно ж приходилось обращаться к лекарю, но он свято верил в чудодейственность шампанских вин. Подсев к барону, он спросил, отчего тот не выбирает себе девку.

Барон печально сообщил, что плохо видит и боится выбрать не ту, что хотел бы.

— Ты, Антоша, уже взрослый малый, — называя ласково и по имени на правах старшего, пояснял Каверин лицейскому. — Пора тебе приобрести очки. Выпей рюмочку коньячку, — предложил он Дельвигу.

— Пожалуй, — согласился барон.

Они выпили, и Каверин продолжал:

— А скажи мне, Антоша: тебе чего надо-то, войти да выйти! Да желательно без стука, со стуком ты по неопытности не совладаешь!

— Со стуком, это целка, что ли? — спросил шепотом барон.

Каверин гомерически захохотал.

— Верно! Она самая! Крепко запертая дверь!

— Так откуда ж здесь целки, Каверин? — удивился барон.

— Ну вот! Понимаешь! Кто тебе ее здесь даст? — согласился с ним Каверин. — Так что для твоего дела, милый, любая девка хороша! И чем проебанней, тем лучше! Адрес ты, барон, выбрал правильный. Хотя и целки у Софьи Астафьевны есть, душа моя, но дороги! Очень дороги! Зачем они тебе?

— А я вот хотел спросить тебя, Каверин, — смущенно обратился к Каверину Дельвиг, — нельзя ли здесь… ну, заразиться чем-нибудь…

— Хуерык подхватить? При несчастье хуерык и на родной сестре подхватишь! Недавно у меня открылся маленький, так мы его быстро закрыли, — улыбнулся тот и добавил серьезно: — Но подцепил я его не в сем заведении, а у приличной замужней дамы. Девки у Софьи Астафьевны проверенные. Без фрянок…

Дельвиг хотел было спросить, что такое «фрянки», да постеснялся. Ясно было, что связаны они как-то с Венерой. Впоследствии он узнал, что это старинное слово обозначает язвы, сопровождающие сифилис, да и вообще все, даже более легкие болезни, как считали наши предки, иностранного, то есть «фряжского», происхождения.

Каверин вел фривольные разговоры и между делом подливал барону коньяку. Через некоторое время он встал и пошептался с хозяйкой. Вновь явились скрипки и оставшиеся девушки заиграли на них что-то томительно прекрасное.

Они покачивали стройными станами, молодые груди колыхались под легкими одеждами. Когда они приблизились, барон не выдержал и заплакал под прекрасную песню скрипок. Грусть его была так возвышена, что ничего не хотелось. Разве что писать стихи. Писать стихи и плакать. Тут, видимо, Каверин и решил, что пора.

Он посадил одну из девок к барону на колени, забрав у нее скрипку. Оказалось, что сам гусар совсем недурно играет. Склонившись над парой, он играл, пока девица целовала барона Дельвига в губы. Потом она встала и потянула за собой чуть упиравшегося барона.

— Подожди, — сказал барон. — Дай мне рому, Каверин!

— Рому! — закричал Каверин.

Седовласый лакей внес ром.

— Лей! — приказал Дельвиг.

Лакей налил рому в бокал.

Дельвиг поджег ром свечой, вынув ее из подсвечника.

Потом стал пить горящий ром.

— Ай да барон! — вскричал Каверин.

— Вот теперь пошли! — схватил Дельвиг за руку девку.

— Вперед! — хлопнул девку по заду лихой гусар и добавил, подмигнув барону: — Дорога наезжена!

— Одерните, барин, — попросила девка. — Замуж не выйду.

Каверин захохотал, но все же одернул ей юбку.

Девка увела смущенного Дельвига за собой наверх, он шел прихрамывая, ибо в одном кармане тащил явно мешавший ему предмет.

— Антоша, не подведи! — крикнул ему вслед Каверин. — Вломи ей до горла.

Софья Астафьевна из дальнего угла гостиной погрозила Каверину сложенным веером — излишне не шали, Пьер! Она видела его чересчур вольную выходку с воспитанницей, но молодой, красивый и богатый Каверин, сын сенатора, не мог ей не нравиться, и за все шутки она его только слегка журила. Гусар привычно отмахнулся от Софьи Астафьевны, подхватил свободную Лаису и отправился с ней в номер.

Дельвиг не двигался дальше порога номера, ноги ему словно отказали.

— Идем-идем, — потащила его улыбающаяся жрица Венеры.

— Как тебя звать-то? — поинтересовался барон, чтобы что-нибудь сказать.

— Мадемуазель Элиза!

— Бедная Лиза, — прошептал барон.

— Отчего же бедная? — услышала его Элиза. — Кое-что уже накопила. Идите сюда, барин, — грубоватым голосом позвала она его за ширму.

Странно, почему за ширму, когда кровать в другом углу, под пологом, завешенная шторой из шелка, вышитого золотой нитью, подумал барон, рассматривая эту золотую нить, но решил подчиниться. За ширмой оказался туалетный столик, на нем — тазик с кувшином воды. Рядом — красная веревка, на которой висели юбки и другая одежда девушки.

— Раздевайтесь! — приказала Элиза, но барон остался недвижим.

В голове крутились самые разные мысли, одна из которых выражалась в простом восклицании: «А где же поцелуй?!»

Не дождавшись барона, Элиза сама быстро скинула с себя юбку и кофточку, осталась нагишом и принялась раздевать барона. Тот стоял истукан истуканом, смотрел на остренькие соски ее младых персей и чувствовал, как все больше и больше восстает и напрягается его плоть. Элиза взяла в одну руку кувшин, в другую — его игрушку и, забавляясь ею, приоткрывая и закрывая крайнюю плоть, поливала теплой водой…

— Ой! — сказал барон через мгновение и содрогнулся.

Элиза беззаботно рассмеялась, а смущенный барон, опустив голову, посмотрел на ее руки, продолжавшие обмывать его.

— Ты в первый раз? — участливо спросила она.

Барон кивнул.

— Ничего, пойдем отдохнешь.

На кровати лежало, отвернутое уголком, белого шелка одеяло с атласной зеленой подкладкой. Под толстым и легким одеялом, набитым птичьим пухом, он сладко уснул. Сквозь сон он слышал внизу рояль и скрипки. Ему представлялось, что играет мадемуазель Шредер, которую он безуспешно пытался второй год соблазнить.

В гостиной оставшиеся девицы, поджидая возможных гостей, пили кофей, одна из них играла на рояле, двое на скрипках.

Саша Пушкин гонял по номеру свою охтенку. Он обнимал ее и шептал ей нескромные слова, а охтенка утыкалась лицом ему в плечо, и от нее пахло молоком, как и должно пахнуть от всех охтенок. Этот запах пока не перебили ни пудра, ни духи. У нее был замечательный говорок, и он все дразнил ее: