Завсегдатай - Тимур Исхакович Пулатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А через минуту Молла уже стоял на виду у тысячи людей и хандрил.
Не слышал ни криков, ни вздохов — внутри у него была тишина.
Не ощущал он также прикосновения потных рук измученного, как и он сам, Якова; бегал Яков вокруг крепконогого Моллы, не зная, как обхватить его мощное тело.
Недоумевает публика: что случилось с Моллой, на которого молится весь город с утра? Криком радости встретила она появление Моллы, подбадривала, просила, умоляла, чтобы дал он настоящее зрелище.
— За ногу хватай, заячья душа, — шептал Молла Якову.
Яков же изнывал от непосильной работы, скулил по-собачьи. И видно по всему — смущался чего-то.
— Да ты не робей, дурак, — журил его Молла, делая при этом различные сложные вариации, чтобы создать видимость честного поединка.
— Прости, — извинялся Яков за свою физическую неполноценность, — грудь мою давит жаба…
Молла хитрит, решили зрители, растягивает удовольствие, желая поиздеваться над немощным противником.
Нелепая ситуация вдруг рассмешила кого-то, сидящего на галерке, и вслед за ним захохотал весь зал.
— Самое время, — сказал Молла Якову.
Жаль ему стало противника за то, что с таким трудом зарабатывает он свой хлеб насущный.
— Чуть подсобери силы — и я упаду…
Яков же в ответ тоже вдруг засмеялся вымученным смехом, кашляя. Молла ахнул от хамства такого и прижал ладонью рот Якова. Но неудачно. От сильной боли в руке Молла согнулся. Яков успел подтолкнуть его, и Молла рухнул на ковер, удовлетворенный.
Молла лежал на спине и не слышал, как засвистел, заулюлюкал цирк, как стали бросать в него какие-то предметы. Молле хотелось одного — плакать.
— Эх, Яша, Яша, — сказал он Якову, сидевшему на его теле. — Разве можно кусать пальцы? Это же нечестно…
Вечером Молла появился в дорогой чайхане в новых брюках и желтых тяжелых ботинках, держа руку в кармане, где у него лежала крупная сумма.
— Эй, рябой, — толкнул он чайханщика в бок, — живо стели ковер, плов есть буду!
Чайханщик от растерянности успел только рот раскрыть.
Молла направился в дальний угол чайханы и, взобравшись на деревянную лежанку, придрался к безобидному посетителю, сказав:
— Плов мой пронюхал? Слезай отсюда, да поживее!
Посетитель еще позавчера угощал здесь Моллу чаем. Но напоминать не стал, ушел.
Молла снял ботинки и положил их на самом видном месте. И устроился поудобнее, по-турецки, в ожидании плова.
Чайхана была разделена на три зала. Самый дальний, где сидел важный Молла, считался аристократическим. Здесь ели плов, шашлыки и слушали свист перепелов в клетках, подвешенных на стенах рядом с корзинами, полными груш и абрикосов.
Средний зал, поскромнее, был для тех, кто ел плов раз в неделю, но хорошо и сытно. А в самом большом, третьем зале запивали чаем сухие лепешки В этом зале провел большую часть своих дней Молла, довольствуясь лепешкой и слушая неторопливые рассказы грузчиков и арбакешей.
Молла не завидовал тем, кто ест плов. Он загнал далеко вовнутрь тщеславие. Он просто знал, что когда-нибудь появится у врат чайханы другой Молла и пройдет в зал для богатых, чтобы занять достойное место.
— Эй, Уктам! — позвал он чайханщика. — Скажи, чтобы эти бездельники в большом зале не курили так часто. Задыхаюсь я! И живо повара ко мне!
Чайханщик молча и лениво повернулся, чтобы уходить.
— Ты чем-то недоволен? — не понравилась его медлительность Молле. — Скажи, брат, не смущайся, я ведь добрый. Могу купить тебя с твоей чайханой!
Молла говорил нарочито громко, чтобы слышали все три зала и те грузчики и арбакеши, с которыми он грыз сухую лепешку, одалживая ее у чайханщика.
— Нет, я доволен. Сейчас исполню, — ответил чайханщик.
«То-то!» — подумал Молла и в блаженстве прилег, ожидая повара.
Повар принесет казан жирного, с разными пряностями и чесноком плова, и Молла будет долго смотреть, наслаждаясь, прежде чем возьмет на кончик пальца первое зерно из тысячи зерен. Тысячу раз откроет рот и не устанет, будет жевать и глотать, растягивая удовольствие от ощущения сытой и безмятежной жизни.
— Уктам! — закричал он снова, но чайханщик не появился.
— Ослы несчастные! — сказал самому себе Молла. — Когда я был нищ и грыз лепешку, чайханщик прибегал по первому зову. Когда же у меня двести двадцать пять таньга, все вокруг оглохли. Все наоборот, — погрустнел Молла от людской нерасторопности.
В большом зале в это время вчерашние друзья Моллы, всякие грузчики и арбакеши, пили, ели лепешки, обсуждали нехитрые свои дела и веселились.
Молла вынул из кармана всю крупную сумму и стал украдкой делить ее на части. Разделив, запрятал деньги, распихал их по карманам, часть спрятал в пояс, а часть засунул глубоко в ботинки и манжеты брюк.
Тихо, чтоб остаться незамеченным, пробрался он в знакомый большой зал и сел с краю.
Чайханщик тут же поставил перед ним чайник и традиционную лепешку на подносе.
— Смотрите, — сказал кто-то из грузчиков. — Молла!
— Пьет чай, — сообщил второй то, что увидел.
И продолжали они. начатый разговор о ценах на верблюдов в ближних казахских аулах. Молла слушал, но не вступал в беседу, хотя и очень хотел — просто он не знал ничего о верблюдах. Тему эту затронули в чайхане, когда Молла был занят цирком, поэтому основные сведения он пропустил.
— Уктам! — крикнул он, желая проверить чайханщика. И остался очень довольным, когда чайханщик сразу же прибежал на зов:
— Слушаю вас!
— Ничего, брат, ничего, — добродушно похлопал его по плечу Молла, — это я слух твой проверял…
Друзья-товарищи говорили теперь о породах верблюдов, и всем нравилась белая, редкая.
— Цена такому верблюду больше тысячи! — доказывал один грузчик.
— Положи мне на ладонь пятьсот, к вечеру я тебе приведу белого, — возразил ему второй.
Молла хотел крикнуть:
— Двести двадцать пять за белого! — но спохватился, поняв, что так вступать в разговор глупо — осмеют
Молла только покачал головой, жалея, что отстал от беседы, выбился из колеи за то время, пока был в цирке, и что не о чем ему больше говорить в чайхане, и что стал он теперь для всех чужим.
Тоскуя, он вышел из чайханы, чтобы хорошенько подумать над этим…
Молла воровски посмотрел на темную улицу, взял и содрал афишу.
— Вот так! — словесно подтвердил он свои действия, когда Рикка снова взяла его под руку и они побрели дальше.
Молла шел, не переставая мрачно думать, и от дум лицо его стало серо-зеленого цвета. И еще его стал мучить насморк в середине лета. Ему хотелось одного — идти и идти