Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

— Зачем… так-то уж? Ведь задохнуться можно от… от… Ведь…

— Что? Сердце заходится? Кровь холодеет? — опять насмешливо проговорил Демид. И повернулся к Гавриле: — Давай. Сперва девчонку.

— Слушай, ты! — из последних сил закричал Грачев. — Самым святым, что есть у тебя, умоляю — прикончи ее, только не мучай. Убей на моих глазах, пересеки надвое. Только сразу, только сразу…

Демид подумал о чем-то, криво усмехнулся:

— Ладно. Сразу так сразу.

Гаврила поднял из травы лопату с длинным черенком, принялся разгребать кучу золы. Люди, безмолвно сидевшие и лежавшие вокруг этой кучи, нехотя, лениво поднялись.

Под слоем золы тлели янтарные угли. Гаврила схватил девчонку и швырнул ее на эти угли.

Вот теперь у Кости и в самом деле екнуло сердце и остановилось.

Степан Грачев безмолвно рухнул на землю.

…Потом девчонка все выползала и выползала из этой дымящейся сковородки, а люди, стоявшие вокруг, все бросали и бросали ее назад. И только когда руки и колени у нее обгорели до костей, она потеряла силу и всем худеньким своим телом упала на угли. Но какие-то силы у нее еще остались, и она вскидывала, вскидывала голову, чтобы уберечь, спрятать от сжигающего жара хотя бы лицо, чтоб не вспыхнули ее белые тяжелые волосы. А волосы уже трещали от жара, чернели, дымились. Наконец огонь охватил их, обвил ярким пламенем.

И тогда случилось то, чего никто не ожидал. Эта девчонка, ни разу не вскрикнувшая в течение всей пытки, мотая из стороны в сторону горящей головой, будто хотела сбить пламя, закричала тяжело и пронзительно:

— Тятенька, тятенька! Встань! Ты же сам учил меня: стоя, если… Погляди стоя на мою смерть. Дядя Григорий, тятенька… Не простят им люди, не простят!

Она захлебнулась, уронила голову.

Костя взглянул на Демида. Тот сидел на прежнем пне, спокойно нюхал букетик своих цветов. Только губы его подрагивали, и казалось, раскроются сейчас, он, как лошадь, завернет языком все цветы себе в рот и примется их жевать.

Демид действительно раскрыл губы. Но цветы есть не стал, а проговорил что-то. Гаврила подбежал к сельсоветчику, который в самом деле стоял уже на ногах, и в спину начал подталкивать к куче углей, приговаривая почему-то:

— Давай, давай, рудничный баламут!.. Чужое золотце, к которому лапу протянул, маленько жжется.

Больше Константин смотреть не мог. Он невольно зажмурился, встал и так, с закрытыми глазами, побрел прочь…

И последнее, что увидел он, Костя, в то утро: Серафима, стоя невдалеке за деревьями, усмехалась и усмехалась, показывая белые зубы. Когда она подошла, Костя не видел, зачем — не знал, не понимал. А может, и не было никакой Серафимы, может, показалось ему, померещилось. Он чувствовал, как от густого запаха горелого мяса разливается у него в груди тяжелый угар, как он затуманивает мозг, застилает глаза…

…Угар этот не проходил, не выветривался потом до самой осени.

И как он, Костя, пережил только это лето 1922 года, как остался цел и невредим! Сколько же совершил он еще вылазок и дерзких, страшных налетов! Сперва вместе с Гаврилой, а потом и без него, на лесные села и деревушки, в каких переделках не был!

И каждый раз, едва он, вернувшись из очередной поездки, слезал с коня, на шею ему бросалась Серафима, обжигала влажными губами его щетинистые, грязные щеки и, как девчонка, болтала от радости ногами.

Угар этот стал проходить, когда все чаще и чаще случалось возвращаться несолоно хлебавши. Видимо, по всему Зауралью давно уже прошел слух о скрывающейся где-то в лесах банде, люди в деревнях были настороже, выставляли засады. Иногда Костя натыкался на эти засады и едва уносил ноги. В таких стычках было убито много его помощников. Погиб где-то и Микита, осиротив своих дочерей. Только Костю с Тарасом оберегала почему-то судьба.

Но однажды не вернулся и Тарас. Костя решил, что он погиб в перестрелке, когда уходили из какой-то деревни.

— Царство ему небесное, хороший все же был человек, — перекрестилась Серафима. — А коли жив, дай Бог ему здоровья.

— Э-э, такое было дело! — махнул рукой Костя. — Кабы уцелел, догнал бы нас, дорогу в лесах давно научился припоминать.

— Может, еще и придет, — вздохнула Серафима.

Но Звягин не приходил.

Вскоре дела у Кости пошли совсем худо. Когда приезжали без трофеев, Демид ничем не выказывал своего неудовольствия, только шевелил широкими бровями и бросал всего два слова:

— Ладно. Отдыхайте.

Серафима так же бросалась к нему на шею, так же целовала его в грязные, потные щеки. Губы ее были такими же горячими, только немного вялыми. Да еще почему-то, приметил Костя, ногами она во время таких встреч не болтала…

Демид — черт с ним, а перед Серафимой он после неудачной вылазки чувствовал всегда неловкость, какую-то вину. И торопился быстрее в новую поездку.

Но вот трижды кряду он вернулся с пустыми руками. Два раза Серафима, как обычно, бросилась ему на шею, а в третий только положила ладони на его плечи и проговорила:

— Вернулся — и слава богу. Давай в баньку с дороги.

В бане Серафима не отпаривала веником, как бывало всегда, его опаршивевшее за дорогу тело, не натирала какими-то душистыми настоями спину. Молчаливо и хмуро она плескалась из деревянной шайки в темном углу, поблескивая остренькими мокрыми плечами. Костя раздраженно, с остервенением хлестал себя веником сам и, окатившись холодной водой, сказал:

— Слушай, Серафима… Ведь чуть голову там не оставил я, а ты…

— Бог с тобой, бог с тобой, Костенька!

— Не ври! — крикнул он вгорячах. — Тебе все равно, вернусь я, нет ли…

— Костенька! — Серафима отставила шайку и пододвинулась к нему. — Что говоришь-то?

— То и говорю! Ведь каждый раз почти на верную смерть посылаете с Демидом! — закричал он.

Серафима взяла мочалку, намылила. Костя ждал, что она примется сейчас тереть ему спину, но Серафима, задумчиво глядя куда-то в сторону, положила мочалку на свои колени.