Властелин Хаоса - Роберт ДЖОРДАН

– Ну, – прошептала она, – а ты как думала? Что должно было произойти? – Отражение в зеркале покраснело еще больше.

Все, что случилось во сне, просто во сне, а не в Тел’аран’риоде, никак не могло сказаться на действительности, но ей казалось, будто это произошло наяву. Лицо ее пылало. Гавин не имел права так поступать. Даже во сне!

– Это он виноват! – сердито заявила Эгвейн своему отражению. – Я тут ни при чем, и…

Она осеклась, сообразив, насколько глупо винить человека за то, что привиделось ему во сне. А разговаривать с зеркалом еще глупее.

Задержавшись у выхода, Эгвейн наклонилась и выглянула наружу. Ее низенькая палатка стояла на самой окраине айильского лагеря Милях в двух к западу, за голыми холмами, высились серые стены Кайриэна. Между городом и воинским лагерем, там, где прежде находилась Слобода, нынче не было ничего, кроме выжженной земли. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, и в лагере между палатками сновали люди.

Да, не слишком-то рано я сегодня встала, подумала Эгвейн, и щеки ее вновь разгорелись. Свет, неужто весь оставшийся день она так и будет краснеть из-за какого-то сна?

Спать по-прежнему хотелось отчаянно. Веки словно налились свинцом, взбодрить ее не мог даже запах готовившейся каши. Эгвейн снова рухнула на постель и принялась растирать виски. Ей казалось, что она слишком устала даже для того, чтобы приготовить отвар добросонника. По опыту Эгвейн знала: примерно через час тупая боль в висках должна уняться. Вот и прекрасно, решила она, когда проснусь, как раз и голова пройдет.

Не приходилось удивляться, что сны девушки заполнял Гавин. Порой она видела то же самое, что и в его снах. Точнее, почти то же самое – некоторые слишком уж смущавшие ее подробности исчезали или, во всяком случае, как-то затушевывались. В ее снах Гавин куда чаще рука об руку с ней любовался восходами и закатами да читал любовные стихи. Признаваясь в любви, он не заикался и не сбивался, а выглядел при этом таким же красивым, как наяву. Но многие картины ничем не походили на его сны, а иные казались совсем непонятными. Нежные поцелуи, длящиеся, казалось, целую вечность. Гавин стоит перед ней на коленях, запрокинув голову, а она сжимает его виски ладонями. Дважды подряд Эгвейн, с силой взяв Гавина за плечи, старалась повернуть его в другую сторону. Против его воли направить на иной путь. Один раз он грубо и резко высвободился, в другой каким-то образом сильнее оказалась она. Оба эти варианта развития событий накладывались один на другой, путались и тонули в тумане. В одном из снов Гавин тянул на себя дверь, силясь ее закрыть, и Эгвейн понимала – стоит исчезнуть этой узенькой полоске света, и она умрет.

Сновидения накатывались на нее одно за другим. Не все были о Гавине, а некоторые походили на кошмары.

Являлся ей Перрин. У ног его лежал волк, на плечах сидели ястреб и сокол. Птицы сердито переглядывались поверх его головы, но он, похоже, не замечал их вовсе, ибо был поглощен борьбой с собственным топором. В конце концов Перрин пустился бежать, топор полетел по воздуху следом, и все исчезло. Потом Перрин возник снова. Он по-прежнему бежал, но теперь не от топора, а от Лудильщика. Бежал все быстрее и быстрее, хотя она и призывала его вернуться. Мэт произносил нараспев странные, но почти понятные ей слова. Древнее Наречие, подумала Эгвейн, и тут на плечи Мэту уселись два ворона. Когти их впились в плоть, но Мэт не замечал птиц так же, как не замечал ястреба и сокола Перрин. На лице его промелькнул вызов, сменившийся затем мрачным сожалением. В одном из снов какая-то женщина, лицо которой было скрыто в тени, манила его на опасный путь. В чем заключалась опасность, Эгвейн понятия не имела, но чувствовала, что она ужасна. Были и сны о Ранде – не все плохие, но все до единого чудные. Илэйн, силой ставившая его на колени. Илэйн, Мин и Авиенда, молча сидящие вокруг него кружком. Каждая из них по очереди возлагала на него руку. Ранд направлялся к пламенеющей горе, он шагал, и что-то хрустело под его сапогами. Эгвейн заметалась и застонала, ибо поняла: хрустели, крошась и размельчаясь с каждым шагом, печати с узилища Темного. Она не видела их, но знала это точно.

Подпитанные страхом сны Эгвейн становились еще хуже. Две женщины – странные женщины, которых она встречала в Тел’аран’риоде, схватили ее и приволокли к столу, за которым сидели другие женщины, в капюшонах. Те откинули капюшоны и все – до единой – оказались Лиандрин. Той самой Черной сестрой, что захватила ее в плен в Тире. Шончанка с суровым лицом протянула ей серебристый браслет, соединенный поводком с ошейником. Ай’дам. Эгвейн закричала от страха – однажды Шончан уже надели на нее подобный ошейник – лучше умереть, чем допустить это снова. Ранд выделывал коленца на улицах Кайриэна, со смехом поджигая молниями и огненными стрелами дома и людей. Следом за ним бежали другие мужчины – направляя Силу, они разили огнем налево и направо. Эгвейн знала об этой ужасной амнистии – указ о ней огласили и в Кайриэне, но даже во сне убеждала себя в том, что мужчин, желающих направлять Силу, Ранду не найти. Потом ее в Тел’аран’риоде схватили Хранительницы Мудрости. Схватили и, словно скотину, продали в какие-то земли, лежащие за Айильской Пустыней – так они поступали с захваченными в Пустыне кайриэнцами. Она стояла и будто со стороны видела, как расплывается ее лицо, раскалывается ее череп, а какие-то смутные, туманные фигуры тычут в нее твердыми палками. Тычут… в нее…

Задыхаясь, Эгвейн вскочила и увидела склоненную голову в белом капюшоне. Ковинде сидела на корточках рядом с ее постелью:

– Прошу прощения, Айз Седай. Я хотела разбудить тебя, чтобы прервать ночной пост.

– Неужто для этого потребовалось продырявить мне бок? – буркнула Эгвейн и тут же пожалела о сказанном.

Лишь на миг в голубых глазах Ковинде вспыхнула досада. Вспыхнула и тут же исчезла, уступив место обычному смирению гай’шайн. Поклявшиеся покорно повиноваться и не прикасаться к оружию один год и один день гай’шайн безропотно сносили все, что угодно, – брань, побои и оскорбления. Гай’шайн можно было ударить ножом в сердце, не встретив даже попытки сопротивления, правда, убийство гай’шайн айильцы считали столь же гнусным преступлением, как убийство ребенка. Оправдания виновному быть не могло: ему предстояло принять смерть от руки брата или сестры. И все же Эгвейн не сомневалась, что все это лишь маска. Гай’шайн оставались айильцами, а народ менее смиренный трудно себе представить. Ковинде, например, упорно отказывалась снять белый наряд по истечении своего срока, но Эгвейн видела в этом проявление не смирения, а гордыни, такой же, какая побуждает воина не отступать и перед дюжиной врагов. Таковы уж айильские представления о джи’и’тох – невероятно путаные и сложные.