История мировой культуры - Михаил Леонович Гаспаров

Помнишь, когда Аверинцев в первый раз был в Иерусалиме, он очень гордился, что его гостиница стояла окнами на Геенну. Вот в нее меня вместе со всей делегацией и поселили, она как раз для конференций средней руки. В лакированных коридорах висят фотографии великих людей, которые там жили: Леви-Стросс, Ален Гинзберг, Чеслав Милош, Ю. Любимов, Деррида. Аверинцева пока еще нет.

Геенна – это расщелина между старым городом и новым городом, по травяным склонам ее сидят художники с мольбертами, а по асфальтовому дну бегают автомобили и автобусы. По ту сторону Геенны стоит старый город – акрополь в аккуратных серых стенах, строенных султаном Сулейманом. Внутри – улички, как коридоры, продираешься сквозь выставленные на продажу рубашки, сумки и ювелирные побрякушки, а у порогов вальяжно сидят и попыхивают черноусые лавочники. Кварталы – христианский, армянский, еврейский и мусульманский. На месте Соломонова храма стоит Омарова мечеть, видом точь-в-точь храм Христа Спасителя, я туда не подходил.

Новый город напоминает одновременно Тбилиси и Ереван. Как в Тбилиси, он весь, громоздится на склоне, сходящем в Геенну; улицы серпантином, повороты – высший пилотаж для шоферов, вместо проходных дворов – сетка каменных сотов с оградками в пояс человеку, непредсказуемо соединенных лабиринтом лесенок. Вдоль улиц парапеты, из-за которых торчат черепичные крыши и кипарисные верхушки нижнего яруса. Но все облицовано в один цвет, как в Ереване, – светлый камень, чуть коричневый и серый, притворяющийся неотесанным. Кто строит нечто могучее и бетонное, все равно обязуется драпировать его светлым камнем. На зеленых полянках каменные кубики-кенотафы.

Посредине города – памятник лестнице Иакова: каменная, узкая, крутая, без опор, ступеньки стесаны, чтобы никто не лазил. У въезда в город – конструкция из больших красных полуколес: памятник красной корове из народной поговорки, но саму поговорку наши спутники вспомнить не могли. Говорят, когда в городе стали строить стадион, то вышли протестовать евреи-фундаменталисты с плакатом: «Стадионы – грекам!»: они живут еще маккавейскими временами.

Если в Италии казалось, что там съехалась вся русская наука, то здесь тем более. По меньшей мере трое, кому я сам писал рекомендательные письма… Встретил Сегала. Десять лет назад он еще был тугой и брызжущий, теперь уже серебрист и держится римским патрицием. Спрашиваю Тименчика, что преподают? Что хотят: в позапрошлом году за семестр разобрали три страницы «Дара», в прошлом – две, в будущем, наверное, один абзац. Много студентов из России, два года они учатся бесплатно, а потом куда-то рассасываются…

Конференция называлась «Русская литература после падения коммунизма». Все тихо удивлялись: а разве коммунизм-таки был? Бурнее всего обсуждались сочинения Пелевина и скандальная повесть Наймана про его друзей и современников. Я сказал Найману: «Кажется, я здесь единственный, кто ее не читал», он ответил: «Слава богу». Приятие советской действительности советскими писателями называли «стокгольмский синдром» (это когда заложник отождествляет себя с захватчиком).

Из всей конференции я лучше всего запомнил один японский тезис: «в ситуации или-или ни один выбор не правилен». Давай примем его за руководство к действию…

А въездно-выездный город Тель-Авив стоит на месте городка Луд (или Лод?), откуда будто бы был родом наш московский Георгий Победоносец. Привезу ему привет с родины…

ИГРА. Э. Ле Шан: «Атомная бомба – это детская игра по сравнению с детской игрой».

«ИГРОЛОГИЯ, или физическо-химическое учение о соках человеческого тела, соч. Г. Доктора» (видел сам в букинистическом магазине).

ИДЕАЛ. Ремизов в детстве хотел быть кавалергардом, разбойником и учителем чистописания («Лица»).

ИМПИЧМЕНТ. В. Шендерович в «Итого»: «то ли дело при Павле I: пришел к нему Зубов с представителями от общественности, и за три часа – полный импичмент. Семья была в курсе».

ИМЯ. Был вечер Окуджавы, ответы на записки: «Как вы относитесь к критике?» – «К добросовестной хорошо, к доносам плохо – вот, например, на последний роман в Комиздате была рецензия, что это сионистская пропаганда и что о русской истории можно писать только русским. Иногда рецензенты скрывают имена, но этот назвался – Ю. Скоп». Потом пришла записка: «Я вас еще больше уважаю за то, что вы назвали мерзавца мерзавцем»; он ответил: «А мерзавцем я никого не называл».

ИМЯ. Датского киноактера Псиландера в русском прокате называли Гаррисон; дочь Эола Канаку («хорошее имя, от kanache, «вихрь», – соглашался Зелинский) тот же Зелинский в «Героидах» переименовал в Эолину, чтобы не звучало как «каналья»; автомобилю «Жигули» из-за созвучия с «жиголо» при экспорте дали имя «Лада»; что делают с китайскими словами в русской транскрипции, знают все китаеведы. Самый яркий пример – как «Скачку Елды» (Yeldis) Ренье Гумилев переименовал в «Кавалькаду Изольды». Но точно так же и Пушкин переименовал Матрену Кочубей в Марию.

ИМЯ. Диодор Крон называл своих рабов союзами и предлогами (Alla men…), полагая, что они в обществе недостаточно самозначимы.

ИМЯ. Селение Сново-Здорово (упомянуто в газете).

Сыну приснился человек по имени Кузьмич Соломонович.

ИНАЧЕ. Некто хотел умереть не в надежде, что будет лучше, а что будет иначе. Так критик на вопрос стихотворца, которое из двух стихотворений печатать, выслушав первое, сказал: печатайте второе (Вяземский).

ИНСТРУКЦИЯ начиналась словами: «Внимательно прочитывайте инструкции, даже если вы не собираетесь им следовать…»

«ИНТЕЛЛИГЕНТ — это тот, кто, споткнувшись о кошку, назовет ее кошкой». А персонаж у Тихонова («Рискованный человек») говорит, перефразируя, кажется, Бодлера: «Человек досуга и общего развития», – в точном античном понимании otium. Как «профессиональный революционер», так сложился и «профессиональный интеллигент» – В. Лоханкин.

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. В XIX в. это – воспитанные для управления и сосланные в умственный труд. В ХХ в. это – воспитанные для умственного труда и сосланные неизвестно куда.

«ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ не может простить Ельцину, что ее не перевешали», – сказал кто-то. «Да, – заметила М. Чудакова, – есть такая вещь: комфорт насилия, интеллигенция все не может от нее отвыкнуть».

ИНТЕРНАЦИОНАЛ. П. говорил Л. Столовичу, что его цель – создать международный союз патриотов.

ИНТЕРПРЕТАТОРСТВО: через катехизис Филарета можно истолковать не только Пушкина, а и Калидасу. Собственно, это и делают те, кто объявляет шопенгауэровца Фета и демонопоклонницу Цветаеву глубоко религиозными поэтами, потому что «как же иначе»?

«ИНТЕРПРЕТАЦИЯ Мандельштама – дело настолько разрушительное…» – начал доклад не кто иной, как Г. А. Левинтон.

ИНТОНАЦИЯ. На стиховедческой конференции. Когда в подавляющем и уничтожающем натиске вихревой интонации докладчика соседствуют дважды два и стеариновая свечка, то они неминуемо уравниваются по смежности.

ИСКРЕННОСТЬ. «Сию книгу читал и аз многогрешный, обаче за скудоумие мое,