Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

Но времени все равно не хватало, и я придумал еще одну хитрость, до которой тогда не дошла еще военная мысль. Для каждой дивизии и корпуса были заранее определены позиции развертывания, командиры переброшены туда самолетами и там с помощью личного состава местных частей, приступили к разметке районов дислокации, оборудованию КП, уяснению задач, рекогносцировке и прочему. Войска в эшелонах шли тоже не как придется, а по схеме: впереди всех комендантские взводы полков, батареи управления и артразведки, саперные подразделения, и лишь потом — собственно пехота. В результате сроки боеготовности сокращались, наверное, раз в пять. Я хорошо помню (по книгам, конечно), что бывало, когда в начале войны полки и дивизии сгружались из поездов в чистом поле и сразу попадали в заваруху. Пехота здесь, артиллерия за двадцать километров, а где штаб — вообще никто не знает…

Надежда не пустить гитлеровцев за старую границу постепенно представлялась все более реальной.

А дни мелькали. Закончился май, покатился к середине июнь. Я до того сжился с натурой Сталина, что почти уже и не чувствовал, что я — это не он. Я просто был самим собой, знающим и умеющим все, что требуется.

Тело Сталина настолько помолодело, что приходилось всеми силами это маскировать. Но Молотов все же сказал: «Поделись секретом, Коба, столько работаешь, а посвежел, как после двух месяцев на Рице». Отшутился как-то. Но Молотова решил окончательно от себя удалить.

Работа и власть, конечно, увлекали, и посторонние мысли редко приходили в голову, но иногда до того хотелось расслабиться, учинить что-нибудь этакое… Еще — зверски надоела серая сталинская униформа. Сменить бы ее. Только на что? Думать надо. Объявить, что ли, себя маршалом? Тогда погоны нужно вводить, не дожидаясь сорок третьего года. Решил все же отложить до первой победы.

В общем, шапка Мономаха действительно тяжела.

Проблемы возникали ежедневно и ежечасно. То звонил Карбышев и докладывал, что наличными силами не успевает привести в порядок старую границу и одновременно оборудовать предполье, и приходилось искать способы двинуть вперед две армии Резервного фронта, на ходу меняя графики перевозок. Выяснилось, что не хватает средств связи, и я снова должен был лично приказывать, в каких областях и районах демонтировать гражданские телефонные и телеграфные линии. В формируемых моторизованных частях образовался острый дефицит механиков-водителей, и по всему Союзу приходилось выдергивать шоферов и трактористов, да так, чтобы и это не слишком бросалось в глаза. Кто так уж сразу заметит, что вдруг в Ярославле, Тбилиси и Ленинграде почти невозможно стало поймать свободное такси?

И так далее, и тому подобное. Да к тому же все время надо напрягать память, соображая, какой еще опыт грядущего может пригодиться, и какая еще самоочевидная глупость осталась незамеченной и неисправленной. Нередко вспоминалось действительно важное, но тогда следовало ломать только-только налаженное и делать все наоборот. Вот и решай каждый раз, что предпочесть…

Попутно я продолжал изучать личность своего «альтер эго», разработав систему тестов. Непросто было сообразить, каким образом ставить самому себе вопросы и получать объективные, не зависящие от позднейшего знания ответы. Однако придумал, чем и горжусь.

И результат тоже получился нетривиальный.

Товарищ Сталин, оказывается, отнюдь не столь гениален, проницателен и злокознен, как принято считать. То есть никакой он не грандиозный стратег, на многие годы вперед определивший методику захвата власти, неторопливо и тщательно плетущий интриги, продумывающий партию, как Алехин. Это для него слишком лестное сравнение, придающее И.В. пусть мрачное, но величие.

Единственно, что Сталин действительно умел, так это создавать у ближайшего окружения иллюзию железной воли и абсолютной непогрешимости своих решений и поступков. И — «чувств никаких не изведав» — ликвидировать тех, на кого гипноз и обаяние его личности не действовал или действовал не в должной мере.

Сам по себе товарищ Сталин был человеком довольно средних умственных способностей, вдобавок почти напрочь лишенным альтернативного мышления и умения предвидеть более-менее отдаленные последствия своих действий. Продолжая шахматные сравнения, скажу, что он видел игру максимум на два-три хода. Отсюда и все его шараханья в теории и практике. К примеру: возникли осложнения с хлебом — отнять его у крестьянина силой. Не хочет, сопротивляется — послать войска, начать сплошную коллективизацию. Увидел, что перегнул — тут же статейку «Головокружение от успехов». Ну и так далее. Снизилась трудовая дисциплина на заводах — нате вам закон об уголовной ответственности за опоздания и прогулы. За Кирова кто-то там на съезде голосует — чего разбираться, Кирова убрать, делегатов перестрелять. Заметил, что Тухачевский задумываться сверх меры начал, там где надо только в ладоши хлопать, — к стенке Тухачевского и еще пол-армии за компанию… Всегда, в любой ситуации, принимается решение самое примитивное, самое лобовое, без малейшего представления о последствиях, даже для себя лично, как перед войной…

Главное ведь в том, что приход к власти именно такого человека в таком качестве оказался практически неизбежен — после всего, что уже было наворочено. Похоже, только Ленин понял это, в трагическом бессилье своей болезни пытаясь повлиять на ход событий, но «завещание» его не сработало.

А вообще не хочу больше об этом писать. Сердце ныть начинает от бессильной злости и стыда за великий народ и великую державу. Добро бы хоть покорились тирану, стиснув кулаки и зубы, с мечтой об освобождении, как в иные-прочие времена, так ведь нет же — обожали, преклонялись, добровольно признали живым Богом и «Лениным сегодня». Похоронную Ходынку сами себе устроили… И не нашлось ни Штауфенберга своего, ни Гриневицкого! Разве что Рютин, напрасный герой, преданный своими же товарищами… Ох и тошно обо всем этом думать, даже сейчас, когда вроде бы делаю невозможное. Только наяву ли?

Но хватит, не время душу травить.

11 июня я собрал у себя расширенное совещание генштаба, наркомата обороны и командующих округами. На нем утвердили состав ставки верховного главнокомандования. Окончательно согласовали план первого этапа войны.

Ближайшая задача — измотать врага маневренной обороной и остановить на линии Лиепая — Шяуляй — Вильнюс — линия старой границы — Кишинев — Измаил. Последующая — позиционная оборона в течение двух-трех месяцев с возможными прорывами противника на главных операционных направлениях. В любом случае — удержание сплошного фронта западнее Днепра.

Цель кампании сорок первого года — подготовка зимнего контрнаступления.

Выходило довольно убедительно. И, казалось, можно в будущее смотреть спокойно, делать свое дело без нервов и лишней суеты.

Однако, были еще и сны.

По заведенному Иосифом Виссарионовичем порядку вначале я приезжал на ближнюю дачу в час, бывало и в два, пил ночной кефир, хотя хотелось кофе (но тело чужое — и запросы чужие), и быстро засыпал, чтобы встать в десять-одиннадцать. Затем постепенно мы пришли с ним к историческому компромиссу: дела я стал заканчивать не позднее двадцати трех. Сменил постоянного, еще с тридцать первого года, шофера и за городом сам садился за руль — час-полтора носился, как черный призрак, на длинном «паккарде» по пустым дорогам и просекам. Освеженный прибывал на дачу, сам себе заваривал кофе, гулял по саду, среди кустов и деревьев, освещенных луной, где мучительно пахло ночной фиалкой…

Но потом начались сны.

Они возникли неожиданно на третьей, примерно, неделе моего перевоплощения. Яркие, цветные, без обычной в снах неопределенности и недоговоренности. И довольно целенаправленные, как я понял.

Значит, так. Я, ощущающий себя именно Сталиным, а не Новиковым, оказываюсь в неизвестном городе. Похожем на старый Тифлис конца прошлого века. И хожу, хожу по узким улицам, вьющимся по склону горы, захожу в тесные дворики, в полуразрушенные дома, ищу людей, которые должны объяснить, зачем я здесь.

Вместе с тем, что я Сталин, я одновременно и кто-то другой, помнящий то, что Сталин помнить не может, например — пронзительно синий и морозный день его смерти, и пасмурно-туманный день похорон, серые полубезумные толпы на улицах, военные патрули, бронетранспортеры, рыдания и крики раздавливаемых о броню и стены людей.

Но самое главное, что в этом городе я встречаю Гитлера. Встречаю и не ощущаю в нем злодея, напротив, это глубоко утомленный жизнью человек, который мечтает только о покое, и мы едем с ним на рыбалку на озеро, похожее и на Рицу, и на Селигер. Там за ухой и рюмкой «Московской» он открывает мне душу.

«Андрей, — говорит он, — я про тебя все знаю. А ты про меня? Ты думаешь, мне легко быть Гитлером? Это ведь теперь и не фамилия, а некая формула. Гитлер! Никому не интересно, что я был человеком, о чем-то думал, что-то любил, а что-то нет. Гитлер, и все. А я такой же Гитлер, как ты — Сталин. Я, может, ничего не хотел в жизни, кроме как бродить по Гарцу с этюдником, писать акварели, выставляться, заслужить имя… Но меня призвала судьба. А тебя разве нет? И вот мы, величайшие люди в истории, стали величайшими врагами. А нужно ли это нам и нашим народам? Представь себе, что два последних века именно Германия и Россия были наиболее близки и могли бы определять судьбы Европы и мира. Не случайно у нас был Маркс, а его идеи воплотил в жизнь ваш Ленин. А теперь ты и я! Мы взысканы судьбой. И если мы с тобой объединимся и объединенной силой сокрушим мировую плутократию? Они же враги одинаково и тебе и мне! И во всем мире останется только Германия и Россия, неужели мы не договоримся с тобой и не разделим мир по справедливости? Ведь когда ты победишь меня, тебе будет очень и очень плохо. С тобой мы поймем друг друга, а Черчилль и Трумэн тебя никогда не поймут. А мировой сионизм? Что ты сможешь без меня? Одного тебя просто раздавят…»