Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из занятий — писал письма, дополнял и исправлял «Легенду о Кислых водах», из Шекспира читал «Much Ado about Nothing»[761] и, диво! одну немецкую книгу с отзывами о характерах Шекспира! То, что там писано о Юлии и особенно Корделии, стоит внимания. Сравнение Корделии с мадоннами Рафаэля я вполне одобряю.
«Much Ado» не нравится, комедии Шекспира, по-моему, не то, что драмы! «Сознавайся в своих впечатлениях, хотя бы ты не понимал Рафаэля», — говорит Стендаль. Беатриче и Бенедикта, столь превозносимых, — по моему мнению, способен создать ловкий писатель вроде Скриба; они хороши, но шекспировского я в них не вижу.
Прочел «Ecueil»[762] Бернара[763]; некоторые повести, особенно «Innocence d'un forcat»[764] поразили меня неприятно. И, вообще, старого моего восторга к Бернару я уже в себе не нахожу. Мне даже кажутся (mirabile dictu!)[765] несколько безнравственными все его вещи, основанные на надувании мужей и на прелюбодеянии. Стар ли я делаюсь, или действительно свет умнее умных людей и с его законами невозможно вести продолжительной и успешной борьбы? Впрочем, на этот счет я никогда не был полным жорж-сандистом, хотя пуританством никогда не отличался. Если нам нравится чужая жена (это по моей теории), то могут быть следующие казусы:
1) отчаянная страсть — тут нет ни препятствий, ни законов.
2) простое волокитство — вещь гадкая, трудная, многосложная, вредная для женщины, гибельная для всех. «Much Ado about Nothing».
3) волокитство при особенных условиях — например, если муж дает carte blanche[766] своей жене или если и муж, и жена смотрят на все дело с философской точки зрения. Нечего и говорить, что тогда все дело становится дозволенною забавою, — однако забавою все-таки хлопотливою и очень связывающею человека.
Одним словом, я допускаю волокитство за чужой женою только или в случае неодолимой страсти (которая весьма редко на нас находит) или в случае, если, женщина по своему положению и понятиям готова на шалость. Склонять же ее к этому, изменять направление ее мыслей, делать марши и контрмарши с дурной целью может только или подлец, или фат, или человек нерасчетливый.
12 сентября, воскресенье.
День (или, вернее, начало дня) принадлежит к дням весьма радостным. От брата пришло письмо о том, что он остается в Петербурге с запасными войсками. При получении этого известия внутри меня просияло солнце, — а то я еще вчера бродил по саду в угрюмых мыслях, сетуя на слишком теплое свое сердце и склоняя себя ко всевозможным эгоистическим побуждениям, pour faire un contrepoid a mon coeur visionnaire[767]. Теперь мне не горько ехать из деревни, и последние часы моего уединения пройдут приятно. В пятницу и в субботу были у меня Мейер, Эллиот и Трефорт, которого чем больше узнаешь, тем больше любишь. Много ели, болтали и пили, вытянули, между прочим, бутылку бургонского, стоявшую в нашем погребу около 15 лет. Вечером, оставшись один, читал «Contes et voyages»[768] Тексье. Я очень люблю Тексье, как фельетониста, но, увы, как плох он в беллетристике! Его большая повесть о Калифорнии живо напомнила мне роман «Le Coureur de bois»[769], которым так осрамился Габриэль Ферри, турист истинно даровитый и умный.
В свободные часы утра украшаю и сглаживаю «Легенду о Кислых водах», которая, впрочем, по моему мнению, ничто пред недавно оконченным Чернокнижниковым. Что сказать об этом странном романе? Я сознаю ясно все то, что хотел в нем сказать, — но хорошо ли оно выражено? Понравится ли вся вещь читателю так, как она мне нравится, проникнет ли он в доктрину, скрывающуюся под этими странными сценами и эпизодами. Мысль нова и прекрасна, о, мои будущие ценители, — в ней есть почти что новое слово! Из характера я доволен Сатиром, Ниной Александровной, Антоновичем, Оленинским, Буйновидовым, Веретенниковым, Брандахлыстовыми супругами. Халдеев, Щелкоперов и несколько мелких лиц весьма недурны. Мне радостно то, что глав слабых и писанных без охоты в романе может быть всего одна или две — из этого следует, что если я и буду побежден и если Чернокнижников падет с бесчестием, то мне останется утешительное сознание: сделано все, что я мог и желал сделать! За это лето Чернокнижников сделался совсем иным, округлился, стал смешнее и серьезнее, а наконец, замкнулся сам в себе по всем правилам. Это нелепое произведение (странно сказать) вышло у меня сто раз сообразнее с законами искусства чистого, нежели все мои повести. В настоящую минуту я не отдам трех глав романа моего за всю «Vie de Boheme»[770] Мюргера[771], так знаменитую «Vie de Boheme»! Может быть, я ошибаюсь, может быть, Чернок<нижнико>в не что иное, как польдекоковщина, но до сих пор я им доволен, весьма доволен, — а я судья строгий и редко хвалю свои вещи. Advienne que pourra![772]
28 сентября, вторник. С. Петербург.
Вторая половина моей жизни открывается светлым осенним деньком, одним из таких дней, в которые даже Михайлов должен чувствовать себя свежим и бодрым. Уже с 17-го числа я в городе, где все состоит благополучно и где я нашел своих донн и своих приятелей всех в вожделенном здравии. Со всем тем не могу сказать, чтобы эти полторы недели прошли особенно приятно или хотя шумливо, как проходили всегда мои первые недели по возвращении в город. Никуда меня особенно не тянет, никто меня особливо не интересует. Большую часть времени я провожу у брата и часто там ночую, вечера посвящаю прелестным девам, без особенного, впрочем, азарта. В деревне я обленился на выезды, и оно простительно. Посмотрим, что будет далее; не все то хорошо, что блистательно начинается.
Не читаю ничего дельного, работать еще не принимался, — много брожу пешком, что мне теперь особенно полезно.
4 октября, понедельник.
Много ходил и ездил, и хлопотал, а сверх всего этого нахожусь в несколько затруднительном положении по денежной части. Некрасов еще не вернулся из деревни, а
