Избранное - Эрнст Сафонов

Юрек, глядя мимо, поверх его плеча, предупредил: будет кто меня разыскивать, кроме Студента и Куска, всем отвечай, что не проживает такой здесь, давно уехал со своей подружкой в деревню, куда-то под Лович, меж Ловичом и Кутно, обещал написать, но не было еще письма, и какие, дескать, сейчас письма… Юрек смотрел мимо, а он — в воспаленные постоянным недосыпанием глаза его и не находил в них прежнего любопытства, прежней молодой жадности к жизни: лишь возбуждение и упрямую решимость отражали они.

Дни тянулись тускло, хотя каждый час был туго натянут — стрелой на звенящей тетиве, и потому где-то что-то ежечасно происходило: там вышли с транспарантами на мост… там подожгли… там поймали… там разгромили… там исписали лозунгами стены… там убегали-догоняли… Боязливо повизгивал городской снег под солдатскими башмаками, седой иней игольчато топорщился на зеленой броне военных машин.

Здислав упрямо ходил в литературный музей, в холодной пустоте залов стучал по дереву словно дятел: тук-тук, тук-тук…

Сам как деревянный — по дереву.

А внутри его одеревенелости — будто раскаленный железный штырь…

И опять — по прошествии недели-другой — в предвечернюю пору прошмыгнули в квартиру Юрек и Кусок со Студентом; у Юрека под мышкой был длинный сверток; и опять по обыкновению доносилось из-за двери: бу-бу… бу-бу… У исстрадавшегося по Юреку Здислава ухо как бы само по себе росло, фантастически удлинялось, этим своим удлиненным концом-присоской впивалось в стену: о чем они там, что теперь-то? Ох, доиграешься, парень, ой, ребятушки, получите вы себе, без чего, видит бог, вам было бы лучше… Но о чем они? Не разобрать. Ничего не разобрать через приглушенное «бу-бу». Ну-ка, ну-ка… «Шуруп прав… возьмешь, Кусок, на себя… ждут нашего сигнала… все-все выйдут… мы в засаде, так постановил центр… обеспечение… что мнешься, Шуруп?..» И вдруг — через неразборчивое бормотание, через перехлест нервозных голосов — одно слово пронзающим лучом сквозь сухую штукатурку стены ослепило мозг, сознание Здислава, и он отшатнулся, клацнули его зубы; он вскочил, заметался, наталкиваясь на мебель. Всего одно слово: с к в о р е ч н я.

Господи!.. Они же там, в  с к в о р е ч н е, в той самой башне собираются, прячутся, сходятся, они там… Пять-шесть лет назад он водил туда Юрека: смотри, где мы с бабушкой жили, смотри, твоя мама, как птица, родилась в  с к в о р е ч н е, тут была у нас  л е с т н и ц а  в  н е б о. Здорово, правда? Давай крикнем: «А-а! Э-э-э!..» Слышишь? Эхо там отвечает: «Да-а! Где-е-е?» И не это вовсе. Это сама башня отвечает и спрашивает: «Да, жили вы здесь. А где сейчас вы, куда подевались? Где-е?..»

Юрек, Юрек… Т ы  п р и в е л  э т и х  и  д р у г и х  т у д а? Привел! Вы там гнездитесь?

В висках стучало: там-там, там-там!

Отвернулся он, когда парни одевались в прихожей; ждал, напрягшись, что, может быть, Юрек подойдет, что-нибудь скажет… хотя бы самое простое: «Пока, дедуля» — или: «Не скучай!» Но ничего тот не сказал — лишь торопливо простучали их каблуки по каменным ступеням лестничного марша.

Ушли…

Он тупо сидел на стуле посреди комнаты, затемняемой ранними сумерками зимы.

Сидел, сидел…

Пробивалось — в опасении, отчаянии — предчувствие…

И, поднявшись, направился он в комнату Юрека. Дверь не поддалась. Запер ее Юрек уходя, чего никогда не делал. Здислав, вооружившись стамеской, отжал замок. Комната дохнула ему в лицо прогоркло-кислым запахом выкуренных сигарет и еще чего-то такого, что, вероятнее всего, было занесено сюда с улицы, казалось чужеродным в среде домашнего обитания. Может, толом пахло? Но где тот продолговатый сверток, с которым Юрек вошел сюда и без которого ушел?

Здислав быстро отыскал его — за спинкой дивана. Развернул мешковину.

Меж фанерных пластин, плоско зажатый с двух сторон, покоился немецкий — минувшей войны — автомат с отнятым, положенным параллельно стволу диском-«рожком». Хищно светилась темная вороненая сталь в темном же пространстве тесной комнаты.

Тот самый «шмайсер», что до этого забыто, покинуто и мертво лежал в надежной смазке под балкой башни-с к в о р е ч н и; тот самый, который он спрятал туда в сорок пятом, рассудив, что какая-никакая, а все-таки вещь, не пролежит места… Ему ли не узнать его!

Не пролежал… И опять — через сколько лет-то — этой терпеливой автоматической машинке, готовой выплевывать из себя смерть, дано узнать тепло напрягшихся человеческих ладоней. Как собака любит руки своего хозяина, так это холодное и совершенное по заложенным в него возможностям железо любит уверенные руки стрелка, вжимается в них с той же собачьей преданностью. Дайте мне эти руки, возьмите меня! Возьмите — я готов!

Ах, Юрек, Юрек…

Здислав думал.

За окнами, скрежеща по брусчатке траками, прогрохотал танк, экипаж которого, вероятнее всего, перед наступлением комендантского часа занимал заданную позицию.

Здислав, обложив автомат фанерками, запаковал его на прежний манер и, одевшись, с этим свертком вышел на улицу.

Улица пахну́ла в лицо морозной свежестью.

Скользили ноги на обледенелых камнях сквозисто продуваемой ветром площади.

Пересекая площадь, он шел на белесое пламя костра, над которым грели руки трое вооруженных молодых десантников.

Они смотрели на него.

Один из них выпрямился и положил палец на спусковой крючок.

— Здравствуйте, товарищи, — вскинул он в военном приветствии руку к козырьку своего отороченного мехом кепи. И, бережно опустив сверток к ногам десантников, сказал: — Тут автомат. Сдаю.

Кивнул и сутулясь пошел опять через площадь, но уже в другую сторону.

— Эй… эй, подождите! — окликнул его резкий простуженный голос — Что за шуточки? Документы!

Он, приостановившись, обернулся:

— Зачем?

— Действительно автомат, — громко произнес другой десантник, распотрошивший сверток.

— И я говорю — автомат! — сказал Здислав. — Пока, товарищи.

— Сдал — пусть себе идет, — вступил в разговор третий солдат. — Ступай, ступай, пан.

Здислав, улыбнувшись, пошел…

— Эй, — неуверенно крикнул ему в спину тот, первый, с простуженным голосом. — Эй, пан, предупреждаю: через пятнадцать минут наступает комендантское время.

Ноги, как прежде, скользили…

Здислав спешил.

Жался к домам, почти бежал, теперь уже задворками, одному ему известной (как сократить) дорогой…

Вдали от уличных фонарей было серо и глухо. Подсвечивал снег.

И безлюдье… Военные посты и те вдали, на пересечениях улиц, возле больших зданий, на широких дорогах. А тут — дворы с черными дырами лазеек.

Аспидные ветви деревьев были как обугленные руки распятых мучеников на мглистой плоскости занемевшего неба.

Куда он бежит? Кого хочет упредить, спасти?

Себя?

Вот она, с к в о р е ч н я, вот она!..

Прочный и высокий из кирпича-камня монолит, застрявший посреди старой сосновой рощи. Она, башня.

Вой ветра — будто волчий вой. Как жутко он воет, этот зимний ветер, как трясет он землю, ударяясь о стволы деревьев. Это деревья трясут землю.

Дрожь по земле.

Однако непоколебимо стоит башня, непоколебимо и равнодушно: не вздрогнет!

Темная, темная, темная…

В темном окружении…

Неужели Мария не боялась жить здесь, откуда она, беременная, брала силы и смелость каждый день лазить наверх?

Вон туда, туда, на самый верх!

У них же была лестница… лестница их семейной жизни… л е с т н и ц а  в  н е б о…

Была, была!

И вот она… нет, другая… она, она!.. нет-нет, другая, совсем другая, стоит, подпирая округлый бок башни.

Лестница!

Черт возьми, лестница!

Запаленно дыша, оскальзываясь на перекладинах, Здислав полез по лестнице наверх, и, задирая голову, он уловил промельки скудного желтого света в щелях заделанных досками бойниц.

Там, там, наверху…

Сейчас, сейчас…

Да слышно же, слышно, как они там, наверху, галдят: бу-бу… бу-бу-бу…

Подожди, Юрек, подожди, я вам скажу… Я скажу вам!

Крикнуть бы…

Но высушенный волнением рот был туго забит порывом ветра, и когда Здислав, оторвавшись от перекладины, потянулся к кирпичному карнизу, он услышал испуганный голос Юрека: «Нас выследили! Где, где Кусок?!»

Из ослепляющего света — при отброшенном деревянном щите — возникли чьи-то руки, с силой оттолкнувшие лестницу, и она, увлекая за собой Здислава, на какие-то доли секунды зависла торчком в воздухе и тут же, вращаясь вместе с землей, полетела куда-то над ней…

Ударившись затылком об лед, он не ощутил боли — лишь успел осознать, как от страшного взрыва на черные и красные осколки разлетелся земной шар. И ничего больше.

P. S. Полноты ради повествование нужно дополнить еще одним эпизодом — примечательным в своем роде, но применительно к происшедшим событиям, возможно, несколько запоздалым.