Свитки из пепла - Павел Полян

Да, отсюда выйдут живые люди: неевреи. Что они расскажут о нашей жизни? Что они знают о наших страданиях? Что они знали о еврейской нужде в нормальное время? Они знали, что мы – народ Ротшильдов. Они и теперь будут прилежно собирать бумагу из-под маргарина и колбасные шкурки и показывать: неплохо было евреям в лагере. Им не захочется рыться в мусорном ведре памяти и вызывать оттуда бледные, вечно испуганные тени с потухшими глазами, которые, всегда рыскали возле блоков и ложками, зажатыми в посиневших пальцах, дочиста выскребали баки из-под супа. Десять раз прогнанные палками, они рылись в мусорном ведре, в поисках заплесневелых хлебных крошек. Несчастные, они дрожали и гасли, как свечки, не имея возможности осуществить свою единственную мечту – хоть один раз наесться досыта. Тысячи называемых на лагерном языке «мусульманами»7, по отношению к которым каждый «общинный деятель» и лагерный начальник считал своим долгом исполнить заповедь Ойшвица «азойв тазойв»:8 им помогали – умереть. Эти тысячи неизвестных, слабых и беспомощных, несли на своих слабых плечах все одиночество, всю жестокость и весь ужас лагеря. Весь – потому что они должны тащить и часть работы привилегированных, и они тащили, пока не падали, и пара начищенных сапог «капо» не придавливала их насмерть, как червяков.

Они об этом не расскажут, зачем же портить настроение и вызывать призраки? В особенности, когда собственная совесть тоже не слишком чиста… Лучше говорить о нескольких сытых, с которыми они предпочитали знаться. В целом море одиночества и горя они видят только пару плавающих на поверхности капель жира, которые остались от расколовшегося корабля. Да, когда мы кусаем от боли собственное тело, эти говорят, что мы едим мясо досыта, а когда казнят наших родителей, они завидуют нам, что мы сможем продать их одежду.

Мы сами должны рассказать о себе. Мы отдаем себе отчет в том, что нам не хватает сил, чтобы описать и создать такое, что могло бы отразить и выразить нашу трагедию. Но – написанное вообще не нужно класть на весы литературы. Оно должно рассматриваться как документ и приниматься во внимание как таковой, нужно учитывать время и место, а не художественную ценность вещи. Время: накануне смерти. Место: на эшафоте. Только от артиста на сцене требуется, чтобы он кричал, плакал и стонал по всем правилам искусства. Ведь ему не больно. В конце концов, никто не будет критиковать упомянутую9 жертву за то, что она cтонет слишком громко или плачет слишком тихо.

А сказать нам есть что, хотя с литературной точки зрения мы заики. Мы расскажем, как мы можем, на нашем языке. Даже совсем немые не могут молчать, когда им больно, тогда они говорят, но на своем языке: языке жестов. Молчат только Бонци10. Эти делают таинственную мину, как будто бы они бог знает что имели сказать. И только там, в истинном мире11, где поза и притворство больше не проходят, они выдают секрет своей жизни – булку с маслом!

Игра уже окончена. Была проделана гигантская работа, работа поколений. Иегуда12 был стерт с поверхности земли. Уже разбрасывают и тушат головни. Разбирают печи, культурные памятники новой Европы, архитектурные образцы стиля новой готики. Уже моют руки и идут благословлять «на покрытие крови»13, пусть пеплом, это мелочь для пяти таких светлых крематориев.

А убой был гуманный.

Восхитительный летний день. Едет вагон с «депортированными»14. Вагоны для скота. Окошки заделаны колючей проволокой. На каждой ступеньке солдат в полном вооружении. Через зарешеченное окно выглядывает ребенок. Светлое личико, ясные невинные глаза, взгляд – такой любопытный и смелый. Он не подозревает ни о чем плохом, он видит большую, широко раскрытую книгу с цветными картинками: едут поля и луга, фабрики… Двигаются леса и сады, дома и деревья, окружают полукругом и исчезают…. Краски сливаются в один отрезок, он покрутится какое-то время и вскоре исчезает из виду. Появляются люди и лошади, маленькие, как живые игрушки, они ходят или даже стоят на месте, но само это место все равно едет… – Куда все это едет???…

Вдруг с шумом и натиском подбегает поезд, он заслоняет панораму, гасит солнце, как черный дьявол, и напускает удушливый дым… Вагоны бегут, один хочет догнать другого… Из окон выглядывают люди в мундирах, такие странные, черные, окутанные дымом, что-то высматривают, как нечисть какая… ох, этот дым… он и это заслоняет… наконец-то – поезд прошел и снова та же картина: леса и поля, луга и сады, горы и долины, текут так спокойно и уютно, двигаются по огромной ленте, проходят и исчезают где-то вдали… Домики и парки, деревья и телеграфные столбы проплывают, как будто смытые большим наводнением. Все идет, все движется, все живет, так странно, как в сказках, что рассказывает мама… Куда все это идет?..

Внутри сидит мать. Она схватилась руками за голову. Лицо мрачное. Сердце стучит как-то странно. Перед глазами пробегают картины целой жизни: детство, юность, короткое семейное счастье: дом, муж, ребенок, родительский дом, местечко, поля, леса, сады, все бежит, перемешивается, как колода карт, одна картина прогоняет другую, и на всем этом черное пятно: оставленная на произвол судьбы разоренная квартира, разрушенное семейное гнездо: расколоченные двери и окна, взломанные шкафы, разбитая посуда, разбросанная, затоптанная одежда, все это оставлено позади, а теперь: караул, куда мы все едем?!

Поезд идет медленно, как похоронная процессия. Как будто бы хочет оказать жертвам последнюю честь. Через десять минут он уже идет назад пустой. Еврейский плутократ и еврейбольшевик, который намеревался уничтожить арийский мир, обезврежен навеки. Грузовая команда уже упаковывает еще теплые вещи в машины: лааус, лааус15, туда, в страну фрицев16. По заказу государства родился новый ребенок, рейхскасса платит премии, государственные деньги, Крупп17 уже приготовил для него винтовочку. Это для него везут белые рубашечки Абрамчика, вышитые преданными материнскими руками.

А мир? Мир наверняка делает все, что может. Протестуют и интерпеллируют18, собирают комитеты пяти, тринадцати и восемнадцати19, красный крест гремит кружкой «цдоке тацл мимовес»20, пресса и радио делают хеспед21, архиепископ Кентерберийский молится22 «Эйл моле рахмим»23, в церквях говорят «кадиш»24 и хозяева мира пьют за нас «лехаим» и желают друг другу «мазл тов», за спасение и вознесение25 наших душ.

Веревка накинута на шею. Вешатель великодушен. У него есть время. Он играет с жертвой. Пока он выпивает кружку пива, закуривает сигарету и довольно улыбается. Давайте воспользуемся моментом, когда палач нализался26, и употребим виселицу в качестве печатной машинки: набросаем то, что нам есть сказать и рассказать.

Итак, друзья, пишите, описывайте коротко и остро, коротко, как дни, которые нам осталось жить, и остро, как ножи, которые нацелены в наши сердца. Пусть останется пару листков для ЕНО27, Общества Еврейских Несчастий, пусть наши оставшиеся в живых, свободные братья прочтут это, и, может быть, оно их чему-то научит.

А мы просим у судьбы:

Да будет воля Твоя, не28 слышащий голос плача, сделай для нас хоть это – сложи слезы наши в кожаный мех Твой29. Сохрани эти страницы слез в дорожной суме бытия30, и да попадут они в правильные руки и совершат свое исправление31.

К.л. Ойшвиц, 3 января 1945.

Перевод с идиша Алины Полонской.

Примечания Павла Поляна и Алины Полонской

1 Так звучит Аушвиц на идише (по-польски – Oświęcim, или Освенцим). Другое идишское название Освенцима – Ошпицин (Ушпицин).

2 Выделение автора.

3 Написано еврейскими буквами.

4 Букв.: «Оставьте надежду все вы, входящие сюда» цитата из Божественной комедии Данте. Lasciate ogni speranza voi ch 'entrate. Ад. Песнь 3. Стих 9. Нами использован русский перевод Дмитрия Мина (1855–1879).

5 От нем. Lore: написано еврейскими буквами.

6 От нем. kippen: написано еврейскими буквами.

7 Имеются в виду доходяги. См. о «мусульманах» в концлагерях в первой части книги.

8 Имеется в виду заповедь помогать ближнему, даже врагу, в случае нужды, а также милосердно относиться к животным. Она выводится мудрецами из фразы: «Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его: развьючь вместе с ним». (Исход 23:5 синод. перев.). В то же время сама по себе фраза בֿוזע תּ בֿוזע, которая в данном контексте означает «развьючить» в смысле «освободить от ноши», что переводится как «оставь совсем». Автор, по-видимому, имеет в виду именно этот зловещий смысл и иронизирует над принципом «взаимопомощи» в лагерных отношениях. Самая гуманистическая заповедь – о помощи врагу, превращается в заповедь: «падающего толкни».