Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947 - Франц фон Папен

Тем не менее кабинет согласился на принятие закона от 1 августа, и в тот же день Гитлер отправился навестить президента. Гинденбург был уже при смерти и едва ли даже узнал его. Безусловно, вопреки позднейшим утверждениям, между ними не могло произойти никакой беседы. Вернувшись из своей поездки, Гитлер описал, как Оскар фон Гинденбург провел его в спальню старого господина, где тот лежал с закрытыми глазами. «Отец, – сказал Оскар, – к вам приехал рейхсканцлер». Сначала президент не отреагировал, но Оскар повторил свои слова, и тогда Гинденбург, не открывая глаз, произнес: «Почему ты не приехал раньше?» Гитлер спросил у Оскара: «Что имеет в виду президент?» – «Рейхсканцлер не мог приехать к нам раньше», – сказал Оскар отцу. «О, понимаю», – произнес президент и снова погрузился в молчание. Оскар сделал еще одну попытку. «Отец, рейхсканцлер Гитлер хочет обсудить с вами один или два вопроса». Услышав эти слова, президент вздрогнул и открыл глаза, взглянул на Гитлера и снова опустил веки, не произнеся ни слова. По-видимому, у него было впечатление, что к нему приехал я. На Гитлера этот эпизод произвел сильное впечатление, причем он даже не пытался скрыть этого.

Для меня стало трагедией понять, что мое стремление увидеться с президентом вполне отвечало его собственным желаниям, и наша встреча не состоялась по причинам, мне неподконтрольным. Теперь было поздно давать президенту мой собственный отчет о переживаемых нами тяжелых днях. На следующий день после кончины Гинденбурга я по приглашению его семьи приехал в Нейдек. Меня переполняли воспоминания о множестве личных бесед и официальных встреч, происходивших у меня здесь с Гинденбургом, который был для меня не только другом, но почти отцом. То был торжественный и незабываемый момент, когда Оскар фон Гинденбург, давая мне возможность проститься с президентом, оставил меня наедине с покойным. Он лежал в своей маленькой спартанской спальне на железной походной кровати, с зажатой в руках Библией, на лице были написаны так хорошо мне знакомые мудрость, доброта и решимость. Я почитал его и провел у него на службе лучшие годы своей жизни, а теперь должен был сказать последнее «прощай». Он олицетворял собой целую эпоху германской истории. Он сражался при Садовой[130] и присутствовал в Версале на коронации германского кайзера[131]. На склоне лет чувство долга заставило его взять на себя роль руководителя страны. А теперь, когда весь его громадный авторитет был нужен для выбора направления будущего развития страны, судьба забрала его от нас.

Гинденбург оставил указания похоронить его рядом с женой, поблизости от его дома в Нейдеке. У Гитлера на этот счет были другие соображения – он намеревался устроить пышное официальное погребение. На семью обрушился настоящий шквал требований об организации похорон на территории знаменитого Танненбергского мемориала и об упокоении тела президента в одной из его башен. В конце концов они сдались. Должен признаться, это было внушительное зрелище – старый фельдмаршал, в последний раз окруженный знаменами и штандартами своих полков. Единственным диссонансом было выступление Гитлера, с поразительной бестактностью пожелавшего этому доброму христианину «быть принятым в Валгалле». Гинденбург принадлежал к эпохе, которая в действительности закончилась с Первой мировой войной и последовавшими за ней тяготами мирного времени. Он был последним значительным представителем исчезнувшего мира и не мог остановить обрушившуюся на нас лавину. Всего лишь через одиннадцать лет его восточнопрусский дом стал частью Азии, мемориал в Танненберге был стерт с лица земли, а судьба Европы балансировала на краю пропасти.

Сразу же после смерти Гинденбурга кабинет одобрил еще один закон, подтверждавший, что Гитлер перенимает власть и права президента. В тех обстоятельствах это решение имело все признаки настоящего coup d'etat.

По некоторым причинам оба закона были опубликованы в официальной газете за моей подписью. Мое внимание к этому факту было привлечено только на Нюрнбергском процессе. Могу определенно утверждать, что не только не подписывал этих законов, но и не принимал никакого участия в их составлении. Моя подпись либо была подделана, либо произошла канцелярская «ошибка». Начиная с 16 июня я не принимал участия ни в одном из заседаний правительства. Если это действительно была подделка, направленная на то, чтобы убедить народ в законности всего происходящего, то она сравнима с усилиями Геббельса по сокрытию того факта, что закон от 1 августа был согласован еще до кончины Гинденбурга.

После выполнения этого юридического трюка первым шагом Гитлера стало требование принятия вооруженными силами новой присяги на верность самому себе. Должно быть, все было заранее согласовано с Бломбергом, в противном случае приведение к новой присяге невозможно было бы провести с такой быстротой во всех гарнизонах страны. Это был момент, когда Бломберг вторично пошел на поводу у Гитлера. Прежняя клятва требовала верности конституции и президенту. Теперь же присягали на верность персонально Гитлеру. Хозяева Германии не позаботились даже изменить с помощью закона об особых полномочиях 176-ю статью конституции, чтобы это было позволено. Не считая нового текста, и сама процедура была совершенно необычна, поскольку обыкновенно к присяге приводились только новобранцы. Закон об изменении текста клятвы был принят только 20 августа. Гитлер вполне мог бы послать Бломбергу за его содействие благодарственное послание. Несмотря на то что позднее он вышел из фавора, ответственность за эти события лежит на нем. Отныне основным объектом преданности армии стала персона Гитлера. Только человек, воспитанный в прусских традициях верности и повиновения, может представить себе, какое ужасное влияние имел этот шаг на будущие события. Любой генерал мог оказаться перед необходимостью отречься от того, что он с малых лет приучался считать абсолютной ценностью, – от верности своей присяге.

У Гитлера в самом деле имелись очень серьезные причины утаить вторую часть завещания Гинденбурга. Решив расправиться с Ремом, он уже определил свое отношение к монархии. Он понял, что Гинденбург и армия могли сделать так, что проведенная им чистка привела бы к совершенно иным результатам. Имея на своей стороне Бломберга и благодаря изоляции президента он, блефуя, сумел на время избежать опасности. Желания идти на такой риск еще раз у него не возникало. С точки зрения Гитлера, законы от 1 и 2 августа и новая клятва верности вооруженных сил являлись естественным способом упрочения его положения.