PASSIONARIUM. Теория пассионарности и этногенеза (сборник) - Лев Гумилев

Короче говоря, нами описана природная закономерность, не содержащая философемы. Описание построено на фактах, и только новые несомненные факты могут поколебать концепцию.

Иерархия

Выше читателю была предложена иерархия приближений, позволяющая соблюсти принцип масштабности и использовать весь нужный исторический материал (см. табл. 3).

Пользуясь таблицей последовательных приближений, можно найти место этногенеза, испытывающего воздействия не только со стороны биосферы, но и со стороны спонтанного общественного развития. Это воздействие опосредовано так называемой «логикой событий», т. е. тем разделом истории, с которого она начала изучаться: войны, дипломатия, внутренние перевороты, захваты власти и т. п. Этот материал обилен, но применение его требует строгого соблюдения масштабности, чтобы маловажные события не ставились в один ряд с крупными. Поэтому судьбы отдельных личностей поставлены на два порядка ниже, нежели судьбы социальных систем (см. рис. 8).

Рис. 8. Взаимодействие социо– и этносферы

О том, чего в книге нет

Как будто в книге «Этногенез и биосфера Земли» проблема взаимоотношений человечества с природной средой описана достаточно полно, вплоть до того, что сделана попытка объяснить причины необратимых разрушений природы и культуры. Да, теперь мы знаем, что подобные нарушения конверсии биоценозов возникают только при этнических контактах на суперэтническом уровне, но ведь они и там проявляются не всегда. Последствия такого контакта – химера – это «слабое» место в этносфере. Здесь пробивается нечто противоестественное, нечто антинатуральное, но химера – только повод к его появлению, а сама по себе она просто неустойчивая система, конструкция, ломающаяся при малейшем толчке, а подчас и от собственной тяжести.

Когда сочетаются два поведенчески чуждых и несовместимых суперэтноса, наступает период бурных коллизий. Неизмеримо трагичнее ситуация, при которой в страну, переживающую смену поведенческого стереотипа (фазы этногенеза), попадает не просто чужой этнос, но уже сложившаяся антисистемная община. Если в первом случае из контакта и может сложиться новая этническая целостность, то это также происходит вследствие очередного размежевания, как было в той же Латинской Америке в начале XIX в. Сколько крови унес этот процесс – подумать страшно! Борьба Симона Боливара погубила столько же людей в редконаселенной Америке, сколько унесли войны Наполеона Бонапарта в густонаселенной Европе – 1 млн человек.

И все-таки это не предел бедствий. Когда сочетаются не две системы, а система с антисистемой, – война становится еще более жестокой и неоправданной. Как ни ужасно грубое насилие и разнузданность страстей человеческих, хуже ложь и предательство, потому что они противоестественны. Итак, наряду с этносами, закономерно проходящими фазы этногенеза, возникают и исчезают химерные целостности, лишенные развития и не имеющие возрастов; несмотря на кратковременность своего существования, они играли заметную роль в этнической истории и потому заслуживают описания и анализа, чему будет посвящена следующая книга – о смелых богатырях, алчных рыцарях и одурманенных гашишем убийцах.

Конец и вновь начало

Популярные лекции по народоведению.

Биография научной теории[72]

Факты моей биографии в последнее время стали вызывать интерес у читающей публики. Однако я от таких рассказов уклонялся, потому что мне вспоминать что-либо приятное невозможно – за отсутствием такового, а неприятные вещи я не хочу вспоминать, потому что это меня только расстроит. Но сейчас я могу коротко рассказать, каким образом я ощутил в себе призвание ученого историко-географа (я подчеркиваю: историко-географа, а не просто историка) и как это складывалось на протяжении моей жизни.

Я был довольно позднего развития и помню себя примерно с семи-восьми лет, когда я жил со своей бабушкой в городе Бежецке, в 15 верстах от которого была наша деревня.

В Бежецке я учился в школе. Надо сказать, что к школе у меня довольно быстро сложилось крайне отрицательное отношение, потому что меня заставляли учить совсем не то, к чему я был способен, а вещи, которые мне никогда в жизни позже не пригодились.

Обстановка в нашем старинном городе Бежецке, еще некогда Новгородской Пятине, а потом уделе Московского княжества, была омерзительная, потому что интеллигентных людей, культурных и думающих, в этом в общем-то небольшом, но древнем городе почти не было, за исключением одной семьи, приехавшей из голодного Петрограда и осевшей в Бежецке. Вот с ними – фамилия их Переслегины – я и дружил.

Единственное, что я освоил в Бежецке полезного, – это библиотека, которая там была довольно неплохая. Я много читал и начал сравнивать между собой различные большие этнические и территориальные группы. Например, мир ислама и мир христианства, война венгров с австрийцами и поляками (это я читал в свое время Г. Сенкевича). Потом, в 14 лет, я заинтересовался войнами, например Тридцатилетней войной между протестантами и католиками, Шиллер там был, так что об истории Тридцатилетней войны можно было прочесть.

Затем Античность… Там были книги по истории поздней Италии, по истории Римской республики, завоеванию остготской Италии Византией – Велисарием и Нерсесом.

Я все это запомнил. Причем, что у меня было самое главное: мама мне прислала атлас по истории, правда, на немецком языке. Но ничего – я освоил эти самые названия. И все время сопоставлял, где это произошло.

И тут я наткнулся на предел: история Европы и Ближнего Востока кое-как существовала еще в пределах Бежецка, но истории Китая, Индии, Центральной Азии и доколумбовской Америки совершенно не было. Тогда еще не было таких книг, кроме Прескота, которого я в свое время прочел.

Уже тогда у меня сложилось антиевропоцентрическое настроение (на чисто детском уровне): мне гораздо больше нравились индейцы, которые защищались от нападений скваттеров, ацтеки и инки, которые боролись с конквистадорами. Как и большинство современных писателей, я был на стороне одних, а не других. Я считаю, что это возрастной уровень, примерно от 12 до 15 лет. После 15 лет ученый уже должен умнеть. Но сейчас я встречаю именно тот самый уровень, который мне знаком по моему отрочеству.

Последний класс я заканчивал уже в Ленинграде, причем у меня знаний было достаточно, чтобы почти не заниматься, а читать «Историю Древнего Востока» Б. А. Тураева. Это было мое основное занятие. Кроме того, мой учитель обществоведения и литературы Александр Михайлович Переслегин прочел мне, когда я был в 9 классе, курс философии, которого мне вполне хватило, чтобы позже сдать кандидатский минимум.

Так как поступить в университет мне не удалось, я попал в иологический комитет рабочим-коллектором. Это дало мне возможность поездить в разные экспедиции. Я был в Южном Прибайкалье, в Слюдянке и в гольцах Хамар-Дабана. Я был в Южном Таджикистане и научился там говорить по-таджикски. Это мне также очень помогло, потому что таджикский язык – это персидский язык. Так что, когда мне нужно было сдавать в университете кандидатский минимум по персидскому языку, я его сдал. Потом я был на раскопках в Крыму, на Дону и в других местах. Это было очень полезно.

Одно время мама учила меня французскому языку. Но надо сказать, что у моей матери были большие способности к литературе и какие-то отрицательные способности к педагогике. Я очень мало чему у нее научился, но это помогло мне позже, когда я уже учился в университете. В Публичной библиотеке был кружок по изучению языков: надо было заплатить два с полтиной и месяц можно было ходить на занятия. Там я научился говорить и читать по-французски. Говорть мне не приходилось, а читать надо было.

Вопрос: Тогда, в первый раз, Вас не приняли в университет просто в силу происхождения?

Л. Г.: Да, в силу происхождения. Я – дворянин.

Вопрос: Вот Вы отправлялись коллектором в геологическую экспедицию. Трудно Вам было представить, что когда-нибудь Вы все-таки поступите в университет, то есть думали ли Вы о своем будущем?

Л. Г.: Я мечтал. Думать в те времена, в эпоху культа личности, о будущем и строить прогнозы – было занятием бесполезным. Прожил день – и слава Богу! А мечтать пока что не запрещалось. И я мечтал. Я мечтал, что поступлю и буду заниматься историей. И это наконец произошло в 34-м году.

В 1935 году меня в первый раз арестовали, но довольно быстро выпустили. Надо сказать, что тюрьма была переполнена. В камерах, рассчитанных на 20 человек, содержалось по 160. А когда я попал в одиночку, там было, конечно, очень скучно, но не так тяжело. И тут – делать-то нечего – и я стал думать, почему же совершаются все исторические явления? Из-за чего? Мне стало приходить в голову: если была классовая борьба, то почему одни феодалы боролись против других с помощью своих крестьян, а те с помощью своих. Не получается что-то. Столетняя война – не классовая. Правда, нас в школе этому не обучали, это я выучил сам, что были такие войны, как Столетняя, Тридцатилетняя, гвельфы и гибеллины. Нас учили только маленьким эпизодам: например, что была Жакерия. Но ведь это был маленький бунт, который был сразу подавлен и никакого значения не имел. В чем же тут дело, стал я думать. И пока я сидел в одиночке, я добился постановки вопроса. А постановка вопроса содержит в себе решение его в неявном виде.