Костер - Константин Федин

Нет, он не мог пересилить боязни смотреть на умирающего или — чего он боялся еще больше, — может быть, уже умершего человека. (Признаваясь в этом печальном качестве своей натуры, он называл его не боязнью, а, в полушутку, безусловным инстинктом. «Лошади тоже боятся мертвых», — говаривал он.)

Не один он, однако, отводил глаза от страданий. Когда открылось размозженное колено раненого с проглядывающей из крови розовато-белой тупой костью, многие отошли подальше и замкнулись, перемогая испуг и боль бессильного участия.

В тишине был расслышан вновь нетерпеливый вопрос ученого:

— Бинт-то у вас есть?

— Да-да!

Санитарка закопошилась в своей сумке. Лишь бы не увидеть раненого, она, пятясь, сунула, кому пришлось, катушку бинта и тут же с облегчением выдохнула:

— А вот сестрица!

Маленькая, круглолицая, в белой косынке женщина, перед которой расступились, с ходу посмотрела на рану пострадавшего, потом на перепачканные кровью ножик и бинт в руках ученого и уважительно спросила:

— Вы врач?

— С такими санитарами — да, — сказал он.

Она, будто не слыша ответа, считала пульс раненого. Потом коротким движеньем цепких кулачков разодрала на нем штанину до пояса. Ощупав и приподняв бедро одной рукой, протянула другую за бинтом. Едва приступила к перетяжке бедра, как раненый зашевелился. Вдруг вскидывая и роняя голову, он взвопил. Сестра подтянула к себе Рагозина за рукав.

— Прижмите его, — говорила она отрывисто. — Навалитесь сильнее. Держите руки…

Рагозин исполнял все, как приказания.

Двое широкоплечих молодцов-санитаров подоспели с носилками, когда сестра кончала перевязку. Она дала им знак — брать. Раненого унесли. Его стоны долго слышались и еще дольше стояли у всех в ушах.

Ученый сидел на своем стульчике. Носовым платком оттирал с пальцев присохшую кровь, поплевывая на платок.

Рагозина обступили с расспросами — он ведь был там и должен достоверно знать, что причинено взрывом. Он скупился на слова и сказал только, что раненого подобрали на улице — он был сбит камнями рухнувшей стены. Слух, что бомба попала в большое убежище, Рагозин назвал выдумкой — разбитый дом был невелик. Его спросили: а что под домом? Он смолчал. Расспросы были жадны, ответы встречались с недоверием: ждали услышать непременно очень страшное, наверно, по слову о глазах, которые у страха велики.

Повторил Рагозину тот же вопрос и Пастухов: что под домом? Дошел слух, будто под обломками осталось не то двенадцать, не то двадцать человек. Число обещало расти — таково свойство молвы, и это был ответ Рагозина. За раскопки взялась молодежь, и он заявил, что идет помогать.

— Вы смелый, — вдруг встрепенулась девушка, все время державшаяся поближе к Пастухову. Восхищенье боролось в ней с неодоленной робостью.

— Когда чем занят, то не очень боишься, — сказал Рагозин. — Видите? — качнул он головой на ученого (тот уже перелистывал свою книгу). — Я пойду, — договорил Рагозин. — А вы, как это?.. Словом…

Он не нашел никакого слова, но чуть не лукаво метнул на Пастухова беглым взглядом. Будто, готовая сделать за ним шаг, девушка вся подалась вперед, но сейчас же отступила.

Пастухов обнял ее плечи.

— Пошли! — сказал он так решительно, что она не сомневалась — они пойдут следом за Рагозиным. Но Пастухов подвел ее к ученому.

— Простите, нам хочется узнать, — сказал он, — что вы читаете?

Ученый захлопнул книгу, показал переплет. Пастухов нагнулся и замигал.

— Не видно? — спросил ученый, приподнимая книгу к свету и оборачивая ее к девушке, потом опять к Пастухову. — Знакомо?

Мигал Пастухов не потому, что было плохо видно, а как раз потому, что уж слишком знакомым — с незапамятных лет! — был звучный, всегда неожиданный «Граф Монте-Кристо». И где бы еще вынырнуть этому вездесущему, если не под бомбежкой?

— Изумляюсь ему… и вам, — впрямь изумлецный, проговорил Пастухов.

— Взрослым это чтение полезнее, чем детям, — сказал ученый. — Дюма — курорт на дому. Освежает, как ванна.

— Вы… не курортолог?

Ученый снова раскрыл книгу.

— Я математик, — ответил он насупленно. Но поднял голову, прищурился на Пастухова. — По теории вероятности нашему бомбоубежищу вряд ли что еще угрожает. Имею в виду — сегодня.

Он вытянул за ремешок часы из нагрудного кармана. Как автомат, Пастухов заглянул под обшлаг, на свои часики, и быстро приложил их к уху. Они шли.

— Сколько на ваших?

Ученый ответил. Нет, нельзя было поверить!

— Сорок минут? — пробормотал Пастухов. — Всего сорок минут, как объявили тревогу? — Он растерянно посмотрел на девушку. Она как будто не понимала его.

— По моим тридцать восемь, — сказал ученый. — Устраивайтесь. Наверно, посидим еще. — И он углубился в чтение.

На скамьях уже не было мест. Но край одной пустовал. Несколько человек заслоняли ее, стоя рядом, и немного посторонились, когда Пастухов высматривал, где сесть. «Что ж они стоят?» — подумал он и заглянул за их спины. Точно от рези в глазах, он зажмурился и медленно отвел голову: это была скамья, на которой лежал раненый, — темные следы крови облепляли сиденье.

Он все не открывал глаза, пока не расслышал, как кто-то с досадой вздохнул:

— Сколько ни стой…

Худощавый, сухой человек, нагнувшись, пощупывал пятна на поверхности скамьи и смотрел на кончики пальцев.

— Подсыхает, — сказал он, распрямляясь. Опять вздохнув, достал из кармана газету, развернул, примерил к сиденью, застелил его, глянул на Пастухова.

— Садитесь, отец. Уместимся.

Первый раз в жизни услыхал Александр Владимирович обращенное к нему чужим человеком теплое имя — отец. Неожиданность слова не могла пересилить странного трепета и отвращенья при мысли усесться и сидеть на пролитой крови. Слово, однако, подсказало ответ.

— Пускай вот дочка, — постарался так же тепло сказать Пастухов и взял за локоть девушку и подтолкнул ее. Она остановилась перед скамьей в нерешительности. Он долго не глядел на нее, потом покосился. Девушка, наклонив голову, все еще стояла. Какое-то время он опять не смотрел, в ее сторону. Обернувшись, увидал ее сидящей, по-прежнему — с опущенной головой.

«Трудно, но можно, — подумал он, — можно сесть на пролитую человеком кровь… Ходят же где-нибудь сейчас по крови. Втаптывают в землю, уже не замечая — что топчут».

Лицо Пастухова изменилось. Он трогал его и не узнавал. Оно, наверно, старело. Оно начало меняться с того момента, как показалось, что время остановилось. Он снова заглянул под обшлаг и прижал часы к уху. На слух они тикали. На глаз как будто замерли. Как могло измениться лицо, если не двигалось время? Раньше лицо менялось годами, а время летело птицей? Сейчас лицо изменилось мгновенно и, может быть, уже навсегда, раз время стало?

«Вздор (сказал себе Пастухов) — не школьник же я, которому невтерпеж, когда кончится урок… Надо высидеть на этой новой ученической парте. Надо выучиться переносить остановившееся время. Не поглядывать по-тихому от учителя на часики — сколько осталось до звонка. Звонок не скоро. Уроки истории затягиваются. Они бесконечны…»

Пастухов чувствовал, как растет вес его тела и давит, давит к полу. Он через силу обернулся к девушке. Она вскочила.

— Я отдохнула, отдохнула. Сядьте скорей, — лепетала и не смело тянулась она к нему.

Отказаться он уже не мог. Он только чуть помедлил, разглядывая, не проступила ли через газету кровь, а когда сел, то двумя пальцами хотел приподнять уголок листа и обнаружил, что бумага прилипла к скамейке. Но он больше не испытывал того, что его отшатнуло от злосчастной скамьи. Усталость притупила его. Дремота кралась к нему болью.

Уже взошло солнце, когда радио объявило отбой тревоги. Казалось, все должны броситься к выходу, облегченные от бремени ожиданья этой минуты. Но люди выходили из убежища, будто под суровым надзором — человек за человеком, в затылок, и тихо до немоты. Так змейка выползает из норы, сторожко вынюхивая — что ее ожидает на свету?

Свет, каким его нашел Пастухов, выйдя за ворота, стал неузнаваем. Солнце было белым. Кварталы высились неподвижно, но недвижность их теперь омертвела. Они побелели от известковой пыли и чудились мраморными памятниками с черными строками окон без стекла. По строкам читалась минувшая ночь. Чтению сопутствовал хруст стекольной крошки под ногами.

Девушка и тут не отставала от Пастухова и озиралась кругом вместе с ним. Ее неожиданную улыбку он воспринял как что-то бессмысленное.

— Вон он, — сказала она.

К ним шел Иван Рагозин. Всклокоченный, измазанный с ног до головы, он нес свои руки, как груз.

Чуть вдалеке, откуда он явился, собирались люди, которых не пропускали к месту взрыва. Там краснела, стрелою к небу, пожарная лестница, словно указывая — где виновник. Гудел мотор проплывающего над развалинами подъемного крана.