Так называемая личная жизнь - Константин Симонов

- Старость - понятие относительное, тем более твоя, - сказал Лопатин.

- Верно. Но если ты имеешь в виду, что ст-тарше меня на двенадцать лет, то и слово "старше" тоже относительно. Просто ты прожил больше меня лет, но я жил один и почти всю жизнь думал о ней сам с собой. А это вдвое ут-томительней. Одно дело пятнадцать лет п-подряд говорить с твоей Ксенией, а другое дело столько же, и даже больше, говорить с самим собой. При такой нагрузке я чувствую себя вдвое старше своих лет.

- Раз одиночество идет у тебя год на два - останови этот гибельный счет и женись.

- В п-принципе п-правильно. Но кажется, я буду и дальше продолжать тот неп-правильный образ жизни, к которому привык и которого не п-понимает моя мама. Самое смешное и одновременно п-печальное - ее вера, что она будет счастлива, если я женюсь. Выполняя сыновний долг, я, очевидно, должен был бы жениться на женщине, с которой будет счастлива моя мама. Но, зная себя, я знаю, что мог бы жениться только на женщине, с которой моя мама будет абсолютно несчастна. Сп-прашивается - зачем это делать?

- А какая женщина имеется в виду? Умозрительная или реальная?

- Ты знаешь, в этом вопросе я не т-теоретик. У меня недавно был практический повод подумать над этой проблемой, и повод внешне весьма п-привлекательный, надо отдать ему должное... Но, ты п-понимаешь, какая история - могу п-признаться только тебе, - в моей старой ожесточенной холостяцкой душе с годами накопилась какая-то нелепая п-потребность не то отцовства, не то мат-теринства. Нап-пример, хотя я понимаю, как это идиотски звучит, но мне кажется, что я не меньше твоего привязан к твоей дочери. А когда я п-после смерти отца привез в эти свои две пропитанные холостяцким духом смежно-п-проходные комнаты свою маму, я каким-то собачьим, умоляющим взглядом смотрел на соседей, чтобы они не расск-казали про меня моей маме чего-то такого, чего нельзя рассказывать д-детям. В пятнадцать лет покинув их обоих там, в Воронеже, а сейчас взяв маму к себе, когда ей уже семьдесят два, я исп-пытываю нелепое чувство, будто взял к себе давно б-брошенного мною ребенка, за которого я отвечаю и от которого прячу то, во что не следует посвящать д-детей. Это покажется тебе смешным, но я в последнее время стесняюсь п-приходить домой утром. Если я говорю, что до утра работал в редакции, она мне верит, не расстраивается - как я плохо выгляжу. И п-представь себе, бывает, вместо того, чтобы п-провести остаток ночи с женщиной, я где-то в три часа утра иду п-прямо из редакции домой к маме, размышляя по дороге о ст-транностях любви к родителям...

Гурский говорил о себе с той беззащитной печалью, которая - хочешь не хочешь - вызывает дурные предчувствия. И если бы Лопатин услышал все это не здесь, в Москве, а где-нибудь на передовой, ему, наверное, стало бы не по себе.

- Чего ты? - спросил Гурский так, словно Лопатин прервал его на полуслове.

- Ничего. Ты говоришь о себе, а я думаю о себе. К которому часу велено быть?

- Поскольку в восемь уже надо сажать твою дочь в вагон, велело быть п-пораныпе! В пять! И прошу иметь в виду, что к обеду, а тем более к праздничному, у нее не смел оп-паздывать даже мой отец. Хотя он не боялся ни бога ни черта и в свое время, а именно в конце прошлого века, отслужив д-действительную в к-кавалерии, но безумней любви похитил маму в Варшаве и вывез к себе в Воронеж, п-получив ее ок-кончательное согласие только где-то на полдороге. Они были невероятно разные люди. Наверно, так вот и надо жениться, чтобы всю жизнь быть счастливым. Как п-по-твоему?

- Быть счастливым не моя специальность, - сказал Лопатин.

- Только не заб-блуждайся насчет меня в лучшую сторону, - сказал Гурский. - Не думай, что я так уж расчувствовался. Просто мне лень сегодня работать.

- Хорошо, будем считать, что я тебе поверил. Чем это ты обложился? Лопатин заглянул в верхнюю из лежавших на диване подшивок и увидел, что она за сороковой год.

- Смотрю, чем закапчивались в прошлом оп-перации, связанные с морем. В частности, в Норвегии, в Дюнк-керке и Дьеппе. Написал по заданию редактора обзор о высадке союзников в Нормандии, а теперь п-проверяю свои умозаключения историей вопроса.

- Ну и как? Не спихнут их немцы?

- По-моему, нет. Если бы мы, по их п-прогнозам, в сорок первом п-подняли лапки, то еще воп-прос, кто и где бы сейчас высаживался: англичане - во Франции или немцы - в Англии? Но поскольку мы тогда лап-пок не подняли, то теперь, по-моему, их уже не сп-пнхиут. Чего усмехаешься?

- Вспомнил, как сам вчера спорил на ту же тему.

- С кем?

- С одним братом писателем, к чьим прелестям слога вы с редактором оба неравнодушны.

Гурский прищурился, секунду подумал и назвал имя. Лопатин кивнул.

- А ты, оказывается, все-таки завистлив, - сказал Гурский. - И я знаю п-почему. У тебя не хватает вооб-бражения даже на заголовки. Рожаешь в муках какую-то скукоту, "Ночь как ночь". А он к твоей ночи завернул бы такой эпитет, что редактор зак-качался бы от вост-торга...

- Я в глубине души всегда был завистлив, - сказал Лопатин. - Мне всегда казалось, что если я что-то знаю намного лучше, чем кто-то другой, то я должен и написать лучше, чем он. А это далеко не всегда получается. И в этом и состоит та обидная для нас, людей средних способностей, высшая несправедливость, которую имеем в виду, когда говорим про кого-то: талант есть талант! Сами про себя думаем, что мы и правильней, и умней его, и лучше, чем он, воспользовались бы таким божьим даром, а все же говорим "талант есть талант" не про себя, а про него.

- Если ждешь возражений, то их не будет, все п-правильно. Хотя мне тебя нисколько не жаль, несмотря на твои средние, по твоему мнению, сп-пособности.

Лопатин усмехнулся. Ему тоже не было жаль себя, ни сейчас, ни раньше. Во всяком случае, с тех пор, как - к годам тридцати с хвостиком - он определил для себя меру своих способностей и понял, что может и чего не может. Наверно, это и есть знать себе цену.

- Вот что делает с людьми длительное затишье на всех фронтах, - сказал Гурский. - Начинаем заниматься самоанализом, который эк-кономней было бы отложить до конца войны. А шляпу я бы на твоем месте не над-девал. Мне она идет, а тебе - нет!

- А вот моей дочери, представь себе, нравится. - сказал Лопатин и, надев шляпу, позвонил домой: - Я иду. Выходи.

- Подожди минуточку. - Нина несколько секунд невнятно говорила с кем-то, очевидно прикрыв рукой трубку, и потом звонко крикнула: - Я тоже прямо сейчас бегу навстречу.

- Смотрите, не оп-поздайте к обеду, мама этого не п-по-терпит, повторил Гурский.

9

Лопатин шел навстречу дочери по Малой Дмитровке и думал: с кем же она там говорила, прикрыв ладошкой трубку, кто мог забрести к ним в этот последний день?