Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

Читая такие исторические труды, я вижу, как западные исследователи борются с последствиями понимания ГУЛАГа преимущественно в качестве тюрьмы. Любые наказания причиняют страдания: ведь именно для этого они, в конце концов, и предназначены; однако пенитенциарная социология утверждает, что разные наказания делают это по-разному, с разными целями и разными последствиями. Историкам, изучающим наказания в России, еще предстоит ответить на вопросы о том, почему одним видам отдавалось предпочтение по сравнению с другими, а также о том, чем объясняется длительное использование одних видов и лишь непродолжительное – других. И как раз здесь пристальное внимание культурной пенологии к связи между наказанием и обществом может помочь преодолеть те пробелы и несоответствия, которые обнаруживаются в трактовке изменений пенитенциарных форм в долгосрочной перспективе с точки зрения теории модернизации. Это происходит за счет привлечения внимания к усвоенным практикам лиц, несущих ответственность за осуществление наказаний, к взаимосвязям между «чувствительностью к наказаниям» (со стороны высших слоев, специалистов и общества в целом) и пенитенциарной политикой, а также к глубокой укорененности в культуре смыслов, вкладываемых в наказания.

Суровые и мягкие виды наказаний

Здесь я должна сделать отступление, чтобы объяснить, что я имею в виду, когда говорю о «суровом наказании», поскольку одна из устойчивых черт пенитенциарной системы в России состоит в причинении заключенным сильных страданий. Однако, как и во многих других пенитенциарных режимах, здесь это в разное время делалось разными способами. С тех пор как Гришэм Сайкс написал свою революционную работу о «обществе пленников», пенологи предпринимали попытки классифицировать различные виды наказаний в зависимости от причиняемого ими вреда или страданий [Sykes 1958]. Тюремные режимы, в которых заключенным разрешено работать, позволены регулярные посещения, удовлетворяются базовые потребности заключенных, им обеспечены комфортные и безопасные условия проживания, открыт доступ к получению образования и к профессиональному обучению, предоставлены возможности для досуга и развлечения, а также предусмотрено осуществление заключенными их гражданских прав, можно назвать мягкими. Напротив, вынужденное безделье, подверженность насилию со стороны других заключенных, произвол охраны, утрата гражданских прав, ограничение свободы высказываний, недостаток бытовых удобств, отсутствие физической и психологической помощи, одиночное заключение и сенсорная депривация – всё это признаки суровых пенитенциарных систем, усугубляющих страдания заключенных. Суровому наказанию неизменно сопутствует деградация – такое обращение с заключенными, при котором они чувствуют себя униженными, презираемыми или недооцененными и приходят к отрицанию собственной индивидуальности. Существует много разных форм деградации; бесспорно унизительны не предусмотренные законом наказания, такие как пытки, однако бывают и более символичные разновидности унижений, например принуждение заключенных к ношению униформы, помещение их в клетки на судебных заседаниях, лишение их возможности уединиться, в том числе для справления интимных нужд, применение кандалов и наручников, необходимость передвигаться со скованными за спиной руками. Все эти практики на повседневном уровне применяются системой уголовного судопроизводства в современной России.

Общеизвестно, что условия заключения в ГУЛАГе были суровыми и что многие из применявшихся там наказаний выходили за рамки закона. Многие, но не все, и вот эти последние становятся предметом пристального рассмотрения, поскольку по ним можно судить о более широком этосе общества и о стоящих перед ним моральных проблемах в отношении наказаний. Историки-германисты указывали на то, что в период Третьего рейха в Германии продолжали применяться пробации и амнистии, что заложило основу для умеренной пенитенциарной системы, сформировавшейся после войны [Whitman 2003]. В России трудно найти подобные примеры, даже если вынести за скобки радикальные формы наказаний, не предусмотренные законом. Прогрессивные предложения, обсуждавшиеся пенологами в первое десятилетие советской власти, оказались фактически мертворожденными, а образцом для сталинских трудовых лагерей послужили концентрационные лагеря, практика принудительного труда и смертной казни времен красного террора [Jakobson 1993]. И все же начало применения суровых наказаний связано не с большевистской революцией: и прежде ссыльные в Сибири подвергались унижениям, депривации и мучениям в несравнимо большей степени, нежели было необходимо для того, чтобы очистить городское общество от социальных отклонений и заселить Сибирь. Очевидно, что жестокое обращение с заключенными не оскорбляло чувствительности масс, поскольку крестьяне смеялись и издевались над соотечественниками, идущими по этапу [Adams 1996; Gentes 2005; Wood 1989].

Джеймс Уитман, сравнивая США с континентальной Европой, привязывает различия в степени суровости, с которой соответствующие системы обращаются с правонарушителями в наши дни, к взаимосвязям между наказаниями и социальной иерархией [Whitman 2003: 13–15]. В континентальной Европе XVIII столетия «уравнение» наказаний произошло таким образом, что на преступников из простонародья распространились те же не унижающие и не лишающие достоинства виды наказаний, которые традиционно предусматривались для преступников из высших сословий, тогда как в США равенство было установлено за счет «снижения планки». Уитман утверждает, что на протяжении XIX века англо-американский мир боролся с наказаниями для привилегированных классов и что этот процесс сложным образом был связан с рабовладением, так что в наши дни в вопросе обращения с заключенными США оказались позади других развитых стран. Этот тезис в духе функционализма наводит на некоторые мысли и в отношении России. В противоположность предшествующим режимам, сталинское государство по большому счету достигло равенства в пенитенциарном плане тем же путем, что и англо-американский мир, – путем снижения планки до минимального общего знаменателя, так что деградация, унизительное обращение и отсутствие уважения к правонарушителям распространились на всех заключенных. Теперь же, когда Российская Федерация вынуждена применять наказания, соответствующие международным конвенциям о гуманном обращении с заключенными, система стремится выработать максимально суровые условия заключения, допустимые в соответствии с действующими нормами, нередко преступая черту между тем, что законно, и тем, что выходит за рамки закона.

Читая рассказы Сони и Людмилы Грановской, мы уже убедились, что опыт этапирования был и остается унизительным. То, что рассказы этих двух женщин так схожи между собой, весьма примечательно не только потому, что между ними пролегли пятьдесят лет и современная Российская Федерация – все же не СССР сталинской эпохи, но еще и потому, что рассказчицы вышли из разных социальных слоев. В попытках разобраться, как на «сообщество пленников» повлияло замещение прямой принудительной власти более диффузным дисциплинарным контролем в пенитенциарном контексте, пенологи, работающие в западных юрисдикциях, обратили внимание на различия в опыте заключенных в зависимости от их классовой, этнической, гендерной принадлежности и разницы в возрасте. Правда, в случае Людмилы и Сони агрессивное воздействие конкретного метода перемещения к местам отбытия наказания на их самосознание и чувство собственного достоинства проникает сквозь разделяющие этих женщин социальные различия и временную дистанцию. Взятые вместе, их свидетельства составляют классический пример «тезиса о депривации» и показывают, что он вполне