Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Так Леонов, в который уже раз, после неоднократного риска то ареста, то расстрела, то иной напасти в Гражданскую, после едва не сорвавшегося в пропасть автобуса в Средней Азии, после ужаса 1937-го, 1938-го, 1939-го и 1940-го, после бомбежек Великой Отечественной, еще раз заглянул за краешек бытия…

В те послевоенные годы Лопухов и упомянутый выше профессор Московского лесотехнического института Анучин организовали общественную дискуссию, выступая с требованием восстановления кафедр лесоводства в лесных вузах. Ответственные и мужественные люди, они хотели реабилитировать принцип постоянства пользования лесом.

И попали под жесткую критику тех лесоводов, которые, по правде говоря, лесоводами и права не имели именоваться.

Леонов узнал имя П.В.Васильева – который позже попортит здоровье и самому Леониду Максимовичу. В книге «Сокровища советских лесов», изданной в 1949-м, Васильев утверждал, что в малолесных районах страны – не говоря о тех, где леса много, – вырубать лес можно смело, никуда он не исчезнет, хватит еще хоть на тысячу лет.

Васильев был доктором экономических наук, работал в Институте леса Академии наук СССР заместителем директора и на правах экономиста неустанно требовал «расширенного» лесосводства.

Анучин как мог отвечал Васильеву в журнале «Лес», оспаривал его высказывания, но последний был куда более ретив и резок, действовал сразу по нескольким направлениям, в числе прочего направляя письма в самые высокие инстанции.

Так, в декабре 1949 года он писал второму на тот момент человеку в партии Георгию Маленкову: «Я считаю, что в настоящее время совершенно необходимо, чтобы защищаемые Н.П.Анучиным и Е.И.Лопуховым взгляды были рассмотрены и соответствующим образом оценены в Центральном Комитете нашей партии, с опубликованием выводов в нашей партийной печати».

Маленков начертал на послании Васильева несколько резолюций, требуя обсудить поднятые вопросы на бюро по сельскому хозяйству и заготовкам, и отдельно рекомендовал разобраться с Анучиным и Лопуховым товарищу Берии, что, впрочем, не должно вызывать у читателя болезненный трепет, так как Лаврентий Павлович занимал в тот момент должность заместителя главы правительства, а не главы НКВД.

Однако лесоводам Анучину и Лопухову все равно досталось так, как в иные времена не раз доставалось и самому Леонову.

27 октября 1950 года коллегия Минлесхоза СССР, рассмотрев докладную записку Васильева в ЦК ВКП(б) «О некоторых антибольшевистских теориях и делах в области лесного хозяйства», объявила, что «статьи тт. Анучина и Лопухова вносят путаницу в понимание принципа постоянства пользования и свидетельствуют о неправильной по данному вопросу позиции авторов названных статей. <…> Термин “постоянство и равномерность пользования лесом” и содержание этого принципа наносят вред и засоряют советскую лесную терминологию и поэтому должны быть изъяты из практического употребления».

Леонов начал писать «Русский лес» за девять месяцев до этого постановления, в январе 1950 года. Роман только-только набирал силу и вес, работать над огромным текстом предстояло еще три года, и у Леонова были наглядные основания бросить к черту это болезненное дело – раз оно сулит очередные неприятности.

Тем более что главный герой романа, «лесной» профессор Иван Вихров, писался с Анучина (но не с него одного), и Леонов недвусмысленно стоял на позициях, занимаемых побиваемыми в тот момент учеными.

В ноябре 1953 года, когда роман уже начал публиковаться в печати, вышло постановление ЦК партии о ликвидации отставания лесозаготовительной промышленности, что фактически означало приказ о новом увеличении темпов рубки леса.

Нет, с этим нужно было воевать в полную силу. Отступать было некуда.

Плата за гражданство леса

С точки зрения социальной, «Русский лес» больше, чем книга, – это деяние, поступок, подвиг. Недаром и доныне в Российском музее леса имя Леонида Леонова почитается наравне с именами корифеев лесной науки.

Леонов, писатель, слышимый всей страной – в отличие от малоизвестных советскому народу лесоводов, – чуть ли не в одиночку инициировал масштабные процессы, связанные с темой спасения природы. Сам термин «экология» еще не был тогда распространен, однако именно Леонов был первым, со всероссийским именем, экологом.

Шум от «Русского леса» стоял едва ли не два десятилетия подряд; роман стал своеобразной библией и оберегом для тысяч честных лесников, которые при помощи леоновского слова отстаивали пресловутые гражданские права леса.

С точки зрения общекультурной, книга эта стала первоосновой для возникновения прозы «деревенской», почвеннической.

Но стоит признать, что собственно на леоновскую литературную биографию роман этот в конечном итоге повлиял отрицательно. В «Русском лесе» есть множество замечательно написанных страниц, есть классически сделанные сцены, однако сама атмосфера этой книги ныне кажется выхолощенной, неживой. Леонов вынужденно использовал в романе бесконечные трафареты соцреализма, может быть, впервые поставив тему повествования превыше своего права на честное художественное слово.

О событиях, описанных в предыдущих романах и повестях Леонова, можно с уверенностью сказать: да, в действительности было не только так – жизнь огромна и не вместится ни в один текст, но было и так – как то происходит в «Барсуках», в «Соти», в «Дороге на Океан».

А вот о «Русском лесе» повторить подобное куда сложнее: скорее, Леонов описал, как могло бы быть; но всё было несколько иначе, а чаще всего – совсем иначе. Пред нами бесконечно идеализированная картина – и когда к холсту прикасаешься, остается ощущение лака.

Сегодня это особенно очевидно, но отчасти было понятно и вчера, и позавчера; и несколько десятков миллионов советских людей, читавших эту книгу (а она переиздавалась 25 раз – и огромными тиражами), с каждым годом чувствовали выхолощенность романа все острее.

При том, что мы не являемся критиками социализма в России и далеки от взгляда на эти времена как на безусловно мрачные и дурные, роман Леонова оставляет томительное ощущение внешней фальши. О том же сразу по выходу романа говорил, к примеру, такой мудрый читатель, как Александр Твардовский, да и не только он. Корней Чуковский даже в пересказе Леоновым еще не написанного романа обнаружил и «неправдоподобие», и «литературность».

Пресный вкус полуправды способен разъесть даже самое святое и светлое дело – в «Русском лесе» послевкусие это слишком явно. И, как ни печально, сегодня с помощью леоновского романа уже не заступиться за русскую землю, за родную почву и за несчастный лес, вырубаемый ныне в десятки раз (это не метафора) более бессовестно и нагло, чем при Советах.