Ересь - С. Пэррис

— Я итальянец, — спокойно ответил я, — а значит, воспитан в лоне Римско-католической церкви.

— Боюсь, здесь никто не будет молиться с вами на латыни. В Оксфорде уже не осталось католиков, ни одного не осталось. Никто здесь не хранит старую веру. — Он покачал головой, и голос его преисполнился печального сарказма. — Все мы подписали присягу, чтобы спасти свою шкуру, перешли в англиканскую веру, как нам было приказано, ибо все мы — верные подданные, не правда ли, джентльмены?

Все что-то забормотали, соглашаясь с последним утверждением, а ректор совсем разволновался:

— Уильям, Уильям, прекрати!

— Во всяком случае, такими мы кажемся. Но ни один человек в Оксфорде не есть то, чем он кажется, имейте это в виду, доктор Бруно. Да и сами вы, думается мне, прикидываетесь не тем, кто вы на самом деле.

Я поднял глаза и встретился взглядом с доктором Уильямом Бернардом. Тревога кольнула мое сердце: этот своенравный и сварливый старец, похоже, был чересчур проницательным. В мои мысли он проник, кажется, уже слишком глубоко. Я склонил голову и мысленно взмолился о том, чтобы его пронзительный взгляд оторвался от меня. К счастью, желанный перерыв в разговоре тут же и настал благодаря появлению слуг, которые внесли вареных каплунов с черносливом, заливную телятину и добрый кларет.

Пока слуги суетились вокруг стола, наполняя наши тарелки, я подался вперед, чтобы вовлечь в разговор Софию Андерхилл, но в этот момент со мной заговорил сидевший напротив меня бородач.

— Роджер Мерсер, — представился он мне густым баритоном. Акцент, как мне показалось, указывал на то, что он происходит из Западной Англии. Он протянул мне руку через стол. — Мы все рады свести знакомство с вами и с нетерпением ждем завтрашнего поединка между вами и ректором.

— Полно, полно, Роджер, — вновь засуетился бедняга ректор. — За столом мы ни словом не должны упоминать завтрашний диспут. И я, и мой уважаемый гость приберегаем аргументы для дебатов, ведь так, доктор Бруно? Будем, как говорится, держать порох сухим.

Я кивнул в знак согласия, но Роджер Мерсер протестующе вскинул руку.

— Не беспокойтесь насчет диспута, ректор, я другое хотел сказать: я мечтал о встрече с доктором Бруно с тех самых пор, как прочел опубликованный в Париже труд «О тенях идей».

— Кажется, колдун Чекко д'Асколи, которого сожгли как некроманта, упоминал эту книгу — сочинение о черной магии, приписываемое им Соломону? — Доктор Бернард наклонился вперед, загородив от меня Софию.

Она отодвинулась, чтобы не мешать нашей беседе, а сама продолжала разговор с явно очарованным ею Флорио. Я вынужден был против собственного желания отвечать Бернарду.

— Книга, упомянутая Чекко, так и не была найдена, — ответил я, повысив голос, чтобы старику было слышно каждое слово. — Название у нее хорошее, вот я и позаимствовал его, но мой трактат посвящен мнемотехнике, искусству памяти, которое разрабатывали еще древние греки. К некромантии это не имеет ни малейшего отношения, господа! — Я заставил себя рассмеяться.

Роджер Мерсер не отводил от меня пристального взгляда.

— Тем не менее, доктор Бруно, ваша мнемотехническая система применяет образы, в точности совпадающие с символами и талисманами, которые описывает Агриппа в трактате De Occulta Philosophia,[8] а он утверждает, что эти образы используются в ритуалах небесной магии, дабы призывать на помощь силы ангелов и демонов.

— Эти образы соответствуют знакам зодиака и фазам луны, как и в большинстве мнемонических систем, — возразил я, стараясь скрыть замешательство. — Образы эти часто встречаются, поскольку основаны на правильных числовых соответствиях, что и способствует запоминанию. Но в конечном счете это всего лишь образы.

— Для чернокнижника не существует «просто образов», — парировал Бернард. — Все образы, о чем и говорит название вашего трактата, указывают на скрытую реальность. В особенности образы, восходящие к древнеегипетской астрологии, о чем Агриппа был как нельзя лучше осведомлен, ибо он учился у самого Гермеса Трисмегиста, осужденного святым Августином заклинателя демонов.

На последнем слове старик возвысил голос. Я собирался с духом, чтобы ответить, но прежде, чем я успел заговорить, София Андерхилл вновь придвинула свой стул к столу, взглянула на меня в упор и спросила, на полуслове перебив излияния Флорио:

— Кто такой Гермес Трисмегист?

За столом все смолкли; взгляды обратились на меня.

— Мне попадались краткие упоминания о нем в философских трудах, — продолжала девушка с невинным видом, — но в нашей библиотеке нет ни одного его труда, а в другие библиотеки университета мне доступ закрыт.

— Разумеется, закрыт, ты ведь не числишься в списках студентов, — одернул ее отец и оглядел гостей, словно извиняясь за дерзость дочери. — Я позволил тебе пользоваться библиотекой колледжа для усовершенствования твоих знаний, но будь добра ограничить чтение теми книгами, что приличествуют женщине.

Это он явно говорил на публику; София хотела было возразить, но все-таки проглотила резкий ответ, только надула губы.

— Теперь в Оксфорде не сыскать и строчки Гермеса Трижды Величайшего, — зычным голосом ответствовал Бернард и покачал головой. — Прежде у нас были его труды. До того как в шестьдесят девятом году началась чистка библиотек, у нас хранился его трактат, переведенный с греческого флорентийцем Фичино сто лет тому назад согласно последней воле Козимо Медичи. Вам известен этот перевод Фичино, доктор Бруно?

— Я читал перевод Фичино, — подтвердил я, — но читал также и греческий оригинал, хотя он не полон. В моей рукописи отсутствовала пятнадцатая книга. Вы знаете греческий, доктор Бернард?

Светлый непримиримый взгляд уставился на меня.

— Да, молодой человек, я читаю по-гречески, мы тут, к северу от Тибра, отнюдь не варвары. Но отсутствующая книга — миф, ее никогда не существовало, — поспешно добавил он и продолжал уже спокойнее: — Я тоже читал Фичино в годы моей юности, и Агриппу читал. Тогда не боялись древностей, а сейчас множество книг уничтожено Реформой. Столетиями накапливаемые знания обратились в прах. — Он умолк, погрузившись в печальные раздумья.

— Доктор Бернард! — сердито окликнул его ректор. — Вам прекрасно известно, что королевская комиссия шестьдесят девятого года уничтожала еретические книги из бывших монастырских библиотек, дабы они не отравили умы и сердца нашей молодежи своими кощунственными учениями. С этой опасностью мы, профессора и старшие члены колледжа, обязаны бороться постоянно. Полагаю, вы ничего не имеете возразить против этого.

Бернард хрипло расхохотался.

— Ученым запрещают знакомиться с опасными книгами? Как же тогда мы будем оттачивать свои знания? Как научимся различать истину и ересь? И неужели те, кто предписывает и запрещает, не догадываются, что изъятые и скрываемые книги манят мужчину сильнее, чем любая распутница? — Он искоса метнул взгляд на Софию. — О, запретная книга всегда найдет способ вновь явиться на свет, пробьется сквозь все преграды! Или вы этого не ведаете, ректор? Знать бы лишь, где искать! — Он снова усмехнулся, как будто в его словах таился некий намек: коллеги, как я заметил, смущенно заерзали.

— А как поступили с книгами, которые изъяли из библиотек? — Боюсь, я выдал свой интерес: Бернард неожиданно прищурился, взгляд его враждебно сверкнул, и старик выпрямился, словно перед боем.

— Давно это было, — угрюмо отвечал он. — То ли сожгли, то ли власти куда-то увезли их, почем знать? Я уже стар и позабыл те времена.

Однако глаза его блестели, он старался не встречаться со мной взглядом, и я понимал, что старик лжет: человек, только что с такой страстью защищавший книги, запомнил бы аутодафе, даже если бы это произошло несколько десятилетий тому назад. Но если запрещенные книги не были сожжены, в чьи руки они попали? Должно быть, Бернард знал.

— Доктор Бруно, вы так и не ответили на мой вопрос, — вмешалась София.

Подавшись вперед, она неожиданно вольно похлопала меня по руке и уставила на меня взгляд своих широко расставленных темных глаз. Кончики ее полных губ изгибались в улыбке, словно девушка услышала отличную шутку и ей не терпелось поделиться ею.

— Так кто он такой, этот Гермес?

Глубоко вздохнув, я постарался выдержать ее пристальный взгляд, сознавая, что все замолкли в ожидании моего ответа и что мой ответ вполне могут счесть ересью.

— Гермес Трисмегист, то есть Трижды Величайший, был в глубокой древности первосвященником в Египте, — начал я, машинально вертя в пальцах кусочек хлеба. — Он жил вскоре после Моисея, задолго до Христа и даже до Платона. Иногда его отождествляют с египетским богом Тотом, покровителем мудрости. Во всяком случае, это был человек, наделенный удивительной интуицией: наблюдая космические явления и экспериментируя с объектами земного мира, он сумел раскрыть природные и небесные тайны. Он утверждал, что сумел войти в Божественный разум и постичь его. — Я выдержал паузу. — Он утверждал, что может уподобиться Богу.