Скажи красный (сборник) - Каринэ Арутюнова

Виолончель обиженно стояла в углу, а платиновая дама выговаривала по телефону скрипучим голосом в тональности фа-диез минор, но впереди было лето, и затухающий костер на Трухановом острове, и обгоревшие джинсы, и возвращение домой под утро – с распухшими губами и следами от комариных укусов в самых неподходящих местах.

Расшитый разноцветными нитями гобелен радовал глаз, но нити выгорали, расплетались, теряли цвет и плотность узора – веселье стало нарочитым, крикливым, – они всё еще просыпались в одной постели, но танцевать уже не могли – руки его, прежде такие внимательные, теперь оскорбляли ее, они бесцеремонно ложились на талию, бедра, а глаза тем временем жили другой жизнью, – мы уже не танцуем вместе, – любила повторять она, вкладывая особый смысл в эти слова.

Она сбивалась с ритма, раздражалась, заметив однажды раз и навсегда, что своим неумеренным движением он уже не стремится оттенить и подчеркнуть ее очарование, он жадно ловил внимание окружающих – черноволосый, смуглый, в ярко-синей рубашке и выгоревших джинсах, – грубо хватал ее за запястья, прижимал к себе, вращал и раскручивал, но это был уже не их танец.

Каждый танцевал свое.

Домой вернулись за полночь, возбужденные, дыша алкоголем, – давай, давай, – он нетерпеливо обхватил ее сзади, – упираясь ладонями в стену, она соединилась с ним, подталкивая себя навстречу, повизгивая, – ей хотелось назвать его другим именем и самой стать неузнанной, – ударь меня, закричала она, – ударь, – удар оказался неожиданно тяжелым, – обхватив голову руками, она продолжала стонать, жалобно и требовательно, раскачиваясь из стороны в сторону, – прежними они уже не могли любить друг друга – никогда, никогда.

За стеной мирно спал сосед – тот самый, сероглазый, – помня об этом, она вкладывала в свои крики чуть более обычного, и даже позволила подвести себя к распахнутому окну, – изогнувшись, царапая ногтями подоконник, выкрикивала в темноту нечто неутоленное, жадное – болезненное возбуждение и горечь переплелись в ней колючим клубком.

Почти одновременно захлопывались двери и щелкали замки, сладковатый привкус зубной пасты перебивал стойкий аромат кофе – впрочем, пила она исключительно молотый, сваренный по всем правилам в медной турке на медленном огне, – он – равнодушно глотал, обжигаясь, обычный растворимый – ложка на стакан плюс две сахару, чуть подкрашенный молоком, ее чашка со следами губной помады оставалась на кухонном столе до вечера, его – была тщательно вымыта и поставлена донышком вверх на сушилку, она была свободной женщиной почти без предрассудков, он – клерком среднего звена с аккуратным пробором в неопределенного цвета волосах и опущенными уголками серых глаз с рыжими точками вокруг зрачка.

Уже в самом рисунке ее губ мерещилась ему какая-то тайна, губы жили своей отдельной жизнью, растягивались, собирались в трубочку, образуя морщинки, – зачарованный, он не мог оторвать взгляда и вдруг, будто устыдившись чего-то, отводил глаза.

В улыбке ее сквозило обещание изматывающего раунда, в котором победительницей могла быть только она, – сдаюсь, сдаюсь, – взмахом светлых ресниц отвечал он, – рыжие искорки вокруг зрачков плясали, – невидимые нити натягивались от ее губ к его зрачкам, диалог продолжался не более минуты – пока не разъезжались дверцы лифта, – она вылетала первой, задевая плечом и обдав розовой волной каких-то ошеломительных духов, то ли Gucci то ли Herrera…

В этом поединке победителей быть не могло – оргазмы она добывала как в рукопашном бою, тяжело дыша, ударялась об него сильным телом, – странно, он ощущал себя пленником, маленьким, безвольным, щекотный восторг сменялся внезапной сонливостью, – прости, милая, – с неловким смешком уворачивался от кусающих поцелуев, пытался высвободить зажатые ее бедрами ноги, засыпая, отчетливо видел большую белую рыбину, выброшенную волной на берег, – рыбина открывала рот и дышала мучительно, раздувая жабры, и билась хвостом о мокрый песок.

Во сне колено его касалось ее расслабленного бедра, он подминал под себя разогретое тело – такую, сонно-тяжелую, потерявшую тягостную способность к анализу, сопоставлениям и выводам, он желал ее, – сжимал ладонью рот, – пальцами касался языка, десен, зубов – вот тут несовпадений не случалось, угол был выбран тот самый, проникновение оказывалось неожиданно острым, иногда коротким и бурным, порой долгим и счастливо изматывающим, – сплетясь как корни деревьев обмякшими членами, они засыпали вновь, разъединяясь постепенно, подчиняясь печальной неизбежности – стать чужими, почти незнакомцами с разных планет, – он – с Юпитера или Марса, ну а она, наверное, с Венеры.

Из охотника превратился в добычу – беспорядочно слоняясь из угла в угол, натыкался на невесомые тряпочки, остроконечные туфли выстроились в ряд, а в ванной комнате полочка прогибалась под разноцветными флаконами, – что ты морщишься? – пожимала она плечами, – подумать, – почти взмолился он в поисках желанного одиночества, – пепельница с торчащими окурками и распахнутое настежь окно казались символами чего-то навсегда ушедшего из его жизни…

С балкона потянуло сыростью и прелой листвой, – от подъезда вилась цепочка маленьких следов, – сгибаясь под тяжестью нелепо огромной виолончели, по усыпанной гравием дорожке к скверу шла девочка с каштановой косичкой, – потирая ладонью левую сторону груди, он близоруко всматривался в темноту, – сомнений быть не могло – Сен-Санс… кто-то водил смычком по его сердцу – вверх-вниз, – хватит, – прошептал он и прикрыл балконную дверь.

Дурная кровь

Птенец прожил чуть больше месяца, – его подобрали в сосновой просеке на окраине города, – разевая красную пасть, бился жилистым тельцем, крыльями, – одно было явно перебито и свисало косо и беспомощно.

Брови ее поползли вверх, образуя трогательный треугольник с продольной морщинкой на переносице, – подкидыш, – прошептала она и сгребла детеныша джинсовой курткой; прижатый к груди, он еще трепыхался, а потом неожиданно затих.

Метался по балкону, оставляя белесовато-желтые потеки, похожие на смачные плевки, подпрыгивал на раскоряченных лапах, ударялся о стены, шарахаясь от собственной тени, пытался взлететь, но что-то там у него не складывалось, – накормить горемычного сироту удавалось лишь ей, – в растопыренный клюв вбивались комочки хлебного мякиша, размоченные в молоке, – уродец плевался и пищал, но уже через пару деньков сам бросался навстречу и благодарно склевывал с ладони какие-то зернышки, хотя глаз его, вздорный как у рыночного зазывалы, подергивался подозрительной пленкой, – от внезапных ударов клювом на руках оставались синяки, – дикое взъерошенное существо создавало много шума и беспорядка, пока однажды утром балкон не оказался пустым, хоть и со следами свежего помета, – тут же ринулись вниз, но не нашли даже горсточки перьев, зато неподалеку от мусорки слонялся могучий самец кошачьего племени, весь вкрадчиво-черный, с бандитской ухмылкой на усатой морде.

Долго драили балкон, по подкидышу не то чтобы горевали, но вспоминали часто, – ему ведь даже имя успели придумать – Варька, – отчаянную его жалкость, либо жалкое отчаяние уличного калеки, так трогательно оповещавшего мир о своих птичьих правах.

А косенькая – ничего! – косенькая? – ну да, он сместил взгляд чуть левее – за выразительным рельефом – среднерусских равнин и холмов, за пышнотелой русоволосой красотой узрел нечто и впрямь косенько переступающее ножками, с выпирающими скулами и ключицами, с глазами смешливыми и чуть косящими, самую малость, шла вразвалочку, вытягивая длинную шею;

друг проводил косенькую цепким взглядом, ах ты, ведьмочка! – минут через двадцать уже плотно сидели в уютной кафешке через дорогу – друг хохмил, а русая девушка, кажется, ее звали Зоя или Зина, громко смеялась, потряхивая грудью, а косенькая фыркала в кулачок, давясь смешком, друг толкал под столом коленом, но как-то так сложилось, вопреки всему, что к часу ночи она шла рядом с ним, царапая асфальт острыми каблучками, изредка приваливаясь плечом, касаясь бедром; в лифте сцепились ртами – так и ввалились в дверь, на ходу теряя обувь, пока не рухнули на диван.

Ела беспорядочно, оставляя следы в виде хлебных корочек, косточек от вишен и слив, разбрасывая блестящие фанты, яблочные огрызки, круглые коробки от монпасье; во рту ее вечно что-то дробилось, хрустело – засахаренные орешки, барбариски, кажется, даже во сне она булькала газировкой;

вскакивала посреди ночи, плелась к буфету; сквозь сон он слышал шорохи и возню, ну, конечно, обязательно роняла что-то, с чертыханиями и звоном – возвращалась удовлетворенная и тут же засыпала, опрокинувшись навзничь, рассыпав жесткие колечки волос; он клал ладонь на ее живот – нежная впадинка пупка и все эти тревожные выпуклости, что-то там начинало пульсировать, – с сонным урчанием она выгибалась по-кошачьи навстречу его руке.