За рекой, в тени деревьев - Эрнест Хемингуэй

Они сидели за маленьким столиком в углу, а справа от них, за столиком побольше, сидели четыре женщины. Одна из них была в трауре, но траур выглядел так театрально, что напоминал полковнику Диану Маннерс, игравшую монахиню в «Чуде» Макса Рейнгардта. У женщины было миловидное, пухлое, веселое от природы лицо, и траур выглядел на ней нелепо.

«У другой женщины за этим же столиком волосы в три раза белее, чем обыкновенная седина, – думал полковник. – Лицо у нее тоже симпатичное». Лица остальных женщин ему ничего не говорили.

– По-твоему, они лесбиянки? – спросил он Ренату.

– Не знаю. Но они очень милые.

– По-моему, лесбиянки. А может, просто подруги. Или и то и другое. Мне-то все равно, я их не осуждаю.

– Я люблю, когда ты добрый.

– Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?

– Не знаю, – сказала девушка и кончиками пальцев погладила его искалеченную руку. – Но я люблю тебя, когда ты добрый.

– Тогда я постараюсь быть добрым, – сказал полковник. – А кто, по-твоему, вон тот сукин сын, который сидит за ними?

– Ненадолго же хватает твоей доброты, – сказала девушка. – Давай спросим Этторе.

Они поглядели на человека, сидевшего за третьим столиком. У него было странное лицо, напоминавшее увеличенный профиль обиженного судьбою хорька или ласки, а кожа испещрена оспинами и пятнами, как поверхность луны, на которую смотришь в дешевый телескоп; полковник подумал, что человек этот похож на Геббельса, если бы у герра Геббельса загорелся самолет и он не смог оттуда вовремя выброситься.

Над лицом, которое беспрерывно во что-то вглядывалось, словно все на свете можно узнать – стоит только разглядеть или выспросить как следует, торчали черные волосы, но совсем не такие, как у людей. Казалось, будто с него сняли скальп, а потом наклеили волосы обратно. «Занятный тип, – думал полковник. – Неужели он мой соотечественник? Похоже, что да».

Когда тот, прищурившись, разговаривал с пожилой цветущей дамой, сидевшей рядом, в уголках его рта выступала слюна. А эта женщина похожа на американских матерей, которых изображают в «Ледис хоум джорнэл». «Ледис хоум джорнэл» регулярно выписывали для офицерского клуба в Триесте, и полковник всегда его просматривал. "Превосходный журнал, – думал он, – половой вопрос наряду с самой изысканной кулинарией. Возбуждает и тот и другой аппетит.

Но кто же он такой, этот тип? Чем не карикатура на американца, которого наскоро пропустили через мясорубку, а потом окунули в кипящее масло. Что-то я, кажется, опять не очень добрый", – подумал полковник.

К их столику подошел Этторе, – лицо у него было аскетическое, но он любил пошутить и не верил ни в бога, ни в черта. Полковник его спросил:

– Кто эта одухотворенная личность?

Но Этторе только развел руками.

Человек был невысокий, смуглый, глянцевитые черные волосы удивительно не шли к его странному лицу. "У него такой вид, – думал полковник, – будто он забыл переменить парик, когда постарел. Но лицо поразительное. Похоже на холмы вокруг Вердена. Не думаю, чтобы это был Геббельс, зачем бы он выбрал себе такое лицо в те дни, когда все они разыгрывали «Сумерки богов»? «Komm, susser Tod»31. Ну что ж, в конце концов, все они отхватили по большому, сочному ломтю этой самой susser Tod".

– Не хотите ли бутерброд с susser Tod, мисс Рената?

– Пожалуй, нет, – сказала она. – Хотя я люблю Баха и знаю, что Чиприани мог бы приготовить мне такой бутерброд.

– А я ничего и не говорю против Баха.

– Знаю.

– Черт подери! – сказал полковник. – Бах ведь, в сущности, был нашим союзником. Как и ты, – добавил он.

– Ну, меня ты, пожалуйста, не трогай!

– Дочка, – сказал полковник, – когда же ты поймешь, что мне можно над тобой шутить, – ведь я тебя люблю!

– Я это поняла. Но, знаешь, гораздо веселее, когда шутки не очень грубые.

– Хорошо. И я понял.

– Сколько раз ты думал обо мне на этой неделе?

– Все время.

– Нет, скажи правду!

– Правда. Все время.

– Ты думаешь, у нас с тобой это такой уж тяжелый случай?

– Почем я знаю, – сказал полковник. – Как я могу знать?

– Надеюсь все-таки, что у нас с тобой это не такой уж тяжелый случай. Я никак не думала, что это будет такой тяжелый случай!

– А теперь думаешь?

– Да, теперь я вижу, – сказала девушка. – Теперь, и навсегда, и во веки веков. Я правильно сказала?

– Довольно и одного «теперь». Скажите, Этторе, а этот тип с обаятельным лицом – рядом с ним сидит такая симпатичная женщина, – он не в «Гритти» живет, а?

– Нет, – сказал Этторе. – Он живет поблизости, но иногда ходит в «Гритти» обедать.

– Великолепно, – сказал полковник. – Теперь я знаю, на что мне смотреть, когда нападет тоска. А кто ему эта женщина? Жена? Мать? Дочь?

– Увы! Не знаю! – сказал Этторе. – Мы тут в Венеции почему-то за ним плохо следили. Он у нас почему-то не вызывал ни любви, ни ненависти, ни страха, ни подозрений. Но вас он в самом деле интересует? Я могу расспросить Чиприани.

– Давай-ка лучше закроем на него глаза, – сказала девушка. – Ты так, кажется, говоришь?

– Что ж, давай закроем.

– Ну да, раз у нас так мало времени, Ричард. Зачем на него тратить время?

– Я смотрел на него, как на рисунок Гойи. Лица ведь – те же картины.

– Смотри на мое лицо, а я буду смотреть на твое. Давай на него закроем глаза, хорошо? Он ведь пришел сюда просто так и никому не мешает.

– Давай я буду смотреть на твое лицо, а ты на мое не смотри.

– Нет, – сказала она. – Это нечестно. Мне ведь твое лицо надо запомнить на целую неделю.

– Ну а что ж тогда мне прикажешь делать? – спросил ее полковник.

К ним опять подошел Этторе – это был отчаянный заговорщик, и, быстро, как истинный венецианец, наведя справки, он сообщил:

– Мой товарищ, который работает в той гостинице, говорит, что он выпивает три-четыре рюмки виски, а потом садится и пишет очень длинно и бегло далеко за полночь.

– Представляю, как это увлекательно будет читать!

– Да, и я себе представляю, – сказал Этторе, – Данте, наверно, работал иначе.

– Данте был тоже vieux con,32 – сказал полковник. – Как мужчина, а не как писатель.

– Вы правы, – признался Этторе. – Никто из знатоков, кроме флорентийцев, не будет этого отрицать.

– Начхать нам на Флоренцию, – сказал полковник.

– Ну, это не так-то просто, – сказал Этторе. – Многие пытались, но редко кому это удавалось. А чем она вам, полковник, не нравится?

– Трудно объяснить. Когда я был мальчишкой, там был сборный пункт моего полка. – Он сказал по-итальянски – deposito.

– Тогда понятно. У меня тоже есть причины ее не любить. А вы знаете какие-нибудь хорошие города?

– Да, – сказал полковник. – Этот. Кое в чем Милан, Болонья. И Бергамо.

– Чиприани припас много водки на случай, если придут русские, – сказал Этторе. Он любил отпустить крепкую шуточку.

– Они привезут свою водку. И пошлины платить не будут.

– А Чиприани все же подготовился к их приходу.

– Ну, тогда он – единственный, кто к этому готов. Посоветуйте ему не брать от младших офицеров чеков на Одесский банк, и спасибо вам за сведения о моем соотечественнике. Больше я не буду отнимать у вас время.

Этторе отошел. Девушка заглянула в старые стальные глаза полковника и положила обе свои руки на его искалеченную руку.

– Ты сегодня довольно добрый, – сказала она.

– А ты ужасно красивая, и я тебя люблю.

– Ну что ж, это приятно слышать!

– Где мы будем ужинать?

– Мне надо позвонить домой и спросить, можно ли мне не ужинать дома.

– А почему та стала грустная?

– Разве я грустная?

– Да.

– И совсем я не грустная. Такая же веселая, как всегда. Честное слово, Ричард. Но ты думаешь, приятно, если тебе девятнадцать лет и ты влюбилась в человека, которому за пятьдесят, и ты знаешь, что он скоро умрет?

– Ну зачем так прямо? – спросил полковник. – Но когда ты это говорила, ты была очень красивая!

– Я никогда не плачу, – сказала девушка. – Никогда. У меня даже есть такое правило – никогда не плакать. Но сейчас я заплачу.

– Не плачь, – сказал полковник. – Ведь я сегодня добрый, правда? А что до всего прочего – ну его к дьяволу!

– Скажи еще раз, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

– А ты постараешься не умирать?

– Да.

– Что говорил доктор?

– Да ничего особенного…

– Но хуже тебе не стало?

– Нет, – солгал он.

– Тогда выпьем еще по одному мартини. Ты знаешь, я до тебя никогда не пила мартини.

– Знаю. Но теперь здорово пьешь.

– А лекарство тебе принимать не пора?

– Пора, – сказал полковник. – Лекарство пора принять.

– Можно я тебе его дам?

– Да, – сказал полковник. – Можно.

Они всё сидели за столиком в углу, и какие-то люди приходили в бар, а другие выходили. У полковника от лекарства слегка закружилась голова, и он ждал, пока это пройдет. «Каждый раз одно и то же, – думал он. – Черт бы его побрал, это лекарство!» Он видел, что девушка наблюдает за ним, и улыбнулся. Это была привычная, испытанная улыбка, которой он пользовался вот уже пятьдесят лет, с тех пор как улыбнулся впервые, и она до сих пор ему не изменяла, как дедушкино охотничье ружье. Ружье, наверно, взял старший брат. «Что ж, он всегда стрелял лучше меня, – думал полковник, – ружье принадлежит ему по праву».