Новеллы - Готфрид Келлер

- Да благословит вас бог, почтенные господа! - крикнул он своим новым товарищам. - У вас тут прекрасно! Иди домой, Френхен, скажи матери, что я больше не вернусь, мне здесь нравится, ей-богу! Ура! Ура! Вот он, еж, у нас каков: он лает у ворот. Девушка, к черту стариков, для молодых твой рот! Все ручейки впадают в Рейн, так было, так останется. Чьи глаза черны, как сливы, та моя избранница! Ты уже уходишь, Фрели? Ты выглядишь, словно смерть в глиняном горшке, а ведь мне так весело! Лисица в поле кричит: галло, галло! У нее болит сердце: гого, гого!

Надзиратель прикрикнул на него, приказав молчать, и увел, чтобы занять какой-нибудь легкой работой, а Френхен отправилась разыскивать свою повозку. Она села на воз, вынула ломтик хлеба и, поев, заснула, а когда вернулся крестьянин, они отправились обратно в деревню. Приехали только ночью. Френхен вошла в дом, где она родилась и где ей позволили остаться всего лишь два дня; в первый раз в жизни она очутилась здесь в полном одиночестве. Она развела огонь, чтобы сварить кофе из последних остатков, и села на лежанку; уж очень ей было тяжело. В тоске и муке она ломала себе голову над тем, как бы ей увидеть Сали еще хоть один-единственный раз, и всеми своими помыслами была с ним; но забота делала еще горше тоску, а тоска - еще горше и тяжелее заботу... Так сидела она, подперев голову рукой, как вдруг кто-то вошел в открытую настежь дверь.

- Сали! - крикнула Френхен, взглянув на вошедшего; затем оба в испуге посмотрели друг на друга и в один голос воскликнули:

- Какой у тебя ужасный вид!

Сали был бледен и изможден не менее Френхен. Забыв обо всем, она притянула его к себе на лежанку.

- Ты болел, - спросила она, - или уж очень плохо тебе живется?

- Нет, я не болел, но извелся от тоски по тебе, - ответил Сали. - Наш дом теперь - полная чаша. У отца заезжий двор и притон для всякого пришлого сброда, и сдается мне, что он укрывает краденое. Теперь в нашем трактире раздолье, но, конечно, до поры до времени, пока не наступит ужасный конец. Мать помогает отцу из алчности, лишь бы хоть что-нибудь завелось в доме. К тому же ей кажется, что если за всем присмотреть и навести порядок, то и срам прикроется и выгода будет. Меня не спрашивают, да я и не особенно об этом печалюсь; день и ночь я думаю только о тебе. Так как к нам заходят всякого рода бродяги, мы каждый день слышим, что у вас происходит, и мой отец как ребенок этому радуется. Узнали мы и о том, что твоего отца сегодня отвезли в больницу. Я подумал, что теперь ты одна, и пришел повидаться с тобой.

Френхен, в свою очередь, излила ему всю душу, рассказала обо всем, что ее угнетало и мучило, но слова так легко и доверчиво шли с языка, будто она описывала великое счастье; и в самом деле, она была счастлива, что Сали с ней. Тем временем она кое-как вскипятила в кастрюльке кофе и заставила Сали выпить его.

- Послезавтра тебе, значит, придется уйти отсюда? - сказал Сали. - Что же станется с тобой, боже милостивый!

- Не знаю, - промолвила Френхен. - Пойду в услужение, уеду отсюда. Я не выдержу разлуки с тобою, а стать твоей женой не могу - хотя бы уже потому, что ты ударил моего отца и по твоей вине он лишился рассудка. Это было бы плохое начало для нашего брака, и мы никогда бы не знали покоя!

Сали вздохнул.

- Я тоже сотни раз уже хотел уйти в солдаты или наняться в батраки на чужую сторону, но не могу уйти, пока ты здесь, да разлука все равно изведет меня. От горя моя любовь к тебе стала как будто еще крепче, мучительнее; это любовь не на жизнь, а на смерть. Я не знал, что можно так любить!

Френхен, улыбаясь, с любовью смотрела на него; оба они прислонились к стене и не говорили ни слова, молча отдаваясь счастливому чувству, которое взяло вверх над тоской: в величайшей беде они были дружны, были любимы. Затем они мирно заснули на неудобной лежанке, без подушки и перины, и спали так спокойно и безмятежно, как двое детей в колыбели.

Уже брезжил рассвет, когда Сали первый проснулся и со всей нежностью, на какую только был способен, стал будить Френхен; но девушка в сонной истоме снова и снова никла, склоняясь к нему, и никак не могла проснуться. Наконец он страстно поцеловал ее в губы, и Френхен поднялась, раскрыла глаза и, увидев Сали, воскликнула:

- Боже милостивый! Ты мне только что приснился! Снилось мне, что мы долго танцевали на нашей свадьбе, долго, долго. И были такие счастливые, нарядные, и ни в чем у нас не было недостатка. Наконец нам захотелось поцеловаться, мы так томились, но все время что-то разлучало нас, а теперь вот ты сам помешал нам, все расстроил! Но как хорошо, что ты здесь! - Она жадно обхватила его шею и стала без конца целовать. - А тебе что снилось? спросила она, гладя его щеки и подбородок.

- Мне снилось, что я иду лесом по длинной, длинной дороге, а впереди, вдалеке, идешь ты; время от времени ты оглядываешься на меня, киваешь мне и смеешься. И тогда мне казалось, что я в небесах. Вот и все!

Они вышли через кухонную дверь, которая оставалась все время открытой, прямо во двор, на свежий воздух, и невольно расхохотались, всмотревшись друг в друга: правая щека Френхен и левая Сали, прижатые во сне одна к другой, стали от этого совсем красные, а обе другие щеки еще более побелели от свежего ночного воздуха. Они стали нежно растирать друг другу холодные бледные щеки, чтобы вызвать на них краску; свежий воздух росистого утра, безмолвие и покой, объявшие всю деревню, едва занявшаяся заря принесли им радость и забвение; в особенности в девушку, казалось, вселился дух беззаботности.

- Завтра вечером мне придется, значит, покинуть этот дом, - сказала она, - и искать себе другой кров. Но прежде мне хотелось бы хоть раз только один раз! - от души повеселиться с тобой, где-нибудь долго и беззаботно танцевать, у меня из головы не идет, как мы танцевали во сне!

- Но что бы то ни было, я хочу быть возле тебя, - произнес Сали, - пока ты не найдешь себе пристанища, да и поплясать с тобой, любимая, мне тоже хотелось бы. Но где?

- Завтра в двух деревнях неподалеку отсюда храмовой праздник, - сказала Френхен. - Там нас мало знают и меньше будут обращать внимание на нас. Я подожду тебя у реки, и мы пойдем, куда нам вздумается, чтобы повеселиться хоть разочек, один только разочек! Но постой, денег-то у нас нет? - грустно прибавила она. - Ничего из этого, значит, не выйдет!

- Не печалься, - сказал Сали, - я принесу немного денег.

- Но не отцовские? Не... краденые?

- Не беспокойся, у меня уцелели еще серебряные часы, я продам их.

- Не стану отговаривать тебя, - сказала, покраснев, Френхен, - мне кажется, я умру, если завтра не буду с тобой танцевать.

- Самое лучшее было бы нам умереть обоим, - сказал Сали.

С тоской и болью они обнялись на прощание и все же, вырвавшись из объятий друг друга, радостно улыбнулись, твердо надеясь встретиться завтра.

- Когда же ты придешь? - крикнула еще Френхен.

- Утром, не позже одиннадцати, - ответил он, - мы еще на славу с тобой пообедаем!

- Вот хорошо! А еще лучше приходи в половине одиннадцатого!

Когда Сали уже отошел, она снова окликнула его, лицо ее внезапно изменилось, на нем проступило отчаяние.

- Ничего из этого не выйдет, - горько воскликнула она, - у меня не осталось праздничных башмаков! Уже вчера мне пришлось, когда я поехала в город, надеть вот эти, грубые. Не знаю, где достать другие.

Сали стоял растерянный и смущенный.

- Нет башмаков? - повторил он. - Придется, значит, идти в этих.

- Нет, нет, в этих нельзя танцевать.

- Что ж, надо будет купить другие!

- Где? На какие деньги?

- Ах, обувных лавок в Зельдвиле хоть отбавляй. А деньги я раздобуду; и двух часов не пройдет, как я принесу их.

- Но не могу же я расхаживать с тобою по Зельдвиле, и на башмаки денег, наверно, не хватит!

- Должно хватить! Я сам куплю башмаки и завтра принесу их тебе!

- О глупый, они ведь не придутся мне по ноге!

- Дай мне старый башмак... или погоди, я сниму с твоей ноги мерку, это будет самое лучшее, ведь это дело не бог весть какое мудреное.

- Снять мерку? В самом деле! Мне это в голову не пришло. Подожди, я поищу шнурочек.

Она опять присела па лежанку, слегка приподняла юбку и сняла башмак с ноги, обутой еще со вчерашней поездки в белый чулок. Сали опустился на колени и стал, как умел, снимать мерку, проложив по длине и ширине к маленькой ножке шнурок и тщательно завязывая на нем узелки.

- Ах ты башмачник, - сказала Френхен и ласково засмеялась, покраснев.

Сали тоже покраснел, крепко держа - дольше, чем это нужно было, - ногу в своих руках, так что Френхен еще сильнее залилась краской, отдернула ее, но еще раз страстно обняла и поцеловала смущенного Сали, а затем велела ему уходить.

Придя в город, Сали тотчас же отнес часы к часовщику, который дал ему за них шесть или семь гульденов; еще несколько гульденов он получил за серебряную цепочку и почувствовал себя богачом; с тех пор как он стал взрослым, у него никогда не было сразу столько денег в руках. "Скорей бы день пришел к концу, скорее началось бы воскресенье, чтобы можно было за эти гульдены добыть счастье, которое этот день нам сулит", - думал Сали, и чем грознее надвигалось мрачное и неведомое послезавтра, тем причудливей, тем ярче сверкало и сияло веселое и желанное завтра. А пока Сали все-таки скоротал время, разыскивая башмаки для Френхен, и это дело показалось ему самым приятным из всех, какими он когда-либо занимался. Он ходил от одного башмачника к другому, заставлял их выкладывать перед собою всю женскую обувь, какая у них была, и наконец купил легкую, изящную пару, такую красивую, какой Френхен еще никогда не носила. Сали спрятал башмаки под жилет и не разлучался с ними весь день, а ночью взял к себе в постель и положил под подушку. Так как сегодня поутру он уже видел девушку и ему предстояло увидеть ее завтра, он спал крепко и спокойно, но проснулся очень рано и принялся чистить и приводить в порядок, насколько было возможно, свой плохонький воскресный костюм. Это привлекло внимание матери, которая удивленно спросила, что же это Сали собирается делать, ведь он уже давно не одевался так тщательно. Ему хочется побывать наконец за городом и развлечься, ответил сын, здесь, дома, просто заболеть можно.