Франчиска - Николае Бребан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще один случай.
В то же время, в первые месяцы моего пребывания в гимназии, у меня появилась подруга. Она была дочерью банковского служащего, начальника отделения или что-то в этом роде, во всяком случае мы обе хотя и смутно, но достаточно отчетливо ощущали, что принадлежим к одной среде. (Видишь ли, я только сейчас отдаю себе отчет, что ощущение той среды, к которой я принадлежала, то есть ощущение классовой разграниченности, появилось у меня раньше, чем какие-либо убеждения и мысли, и сопутствовало всем более четким и наивным чувствам моего детства.) Первую мою подружку звали Марилена. Это была маленькая, кругленькая, необычайно живая девочка, «концентрическая окружность», как я, втайне досадуя, называла ее про себя. Веселость была свойством ее характера и проявлялась без каких-либо внешних поводов. Что бы ни случалось с ней, она всегда была в хорошем настроении. В ней было что-то заразительное, добродетельное и в то же время очищающее. Она напоминала статуэтку в стиле рококо, символизирующую смех. Особым умом она не отличалась, мысли у нее были самые банальные, в учебе она была полнейшей посредственностью, но вот смех, ее смех звучал с необыкновенной оригинальностью и силой. Я, как тебе известно, человек по натуре холодный и в то же время экзальтированный. Я схожусь трудно, но зато отдаюсь дружбе полностью. Так было и на этот раз: мы стали неразлучными. Как это случается в пору юности, мы взаимно любили друг друга вовсе не за все те достоинства, которые и делают нас людьми, поскольку и эти достоинства и даже наши характеры вырисовывались еще весьма смутно, — мы любили друг друга за определенные качества, которые открывали друг в друге или просто приписывали друг другу, как, впрочем, это делает большинство детей. Мальчишки, например, становятся друзьями потому, что один из них, скажем, хорошо играет в футбол, а другой обладает прекрасной коллекцией марок. Так и мы подружились с Мариленой, она из-за того, что я была первой в классе по математике, а я потому, что она умела заразительно смеяться. Я не шучу, она действительно испытывала ужас перед математикой и уважала меня именно за то, что я была такой равнодушной, такой бесстрастной к враждебному и сложному «богу математики», который подчинялся мне с такой необычайной покорностью. Она открыла и возвеличила во мне это качество, сделав из него объект подлинного поклонения, я же в свою очередь открыла в ней веселость и тоже подняла ее до уровня культа. Таким образом мы друг для друга стали алтарями. И даже теперь абстрактное понятие «смех» я представляю себе как живое воплощение Марилены тех времен. В отроческие годы дружба формирует твою будущую личность, знаменует начало твоей свободы. Между одеревенелыми и душными часами, проводимыми в школе и дома, тяжелыми, монотонными, гнетущими, дружба с Мариленой была для меня убежищем, где я могла укрыться и почувствовать себя свободной. Не знаю, ощущала ли и она нечто подобное, но для меня Марилена стала означать «свободную зону», реальное преддверие угадываемого и гигантского континента, открытую мною территорию с прозрачным, бодрым и свежим, словно мои самые чистые помыслы, воздухом. Все, что в то время я открыла как благородное и гуманное, все это я тщательно отделяла от зла, тьмы, лжи и располагала в этом убежище. Со временем я собрала здесь целую сокровищницу, воздвигла нечто вроде белой высокой колокольни, с которой разносился особый звон. И этим звоном был смех Марилены. Наша дружба, такая многозначительная, как понимала ее я, сделала меня гордой, почти заносчивой, восторженно-надменной.
Как-то вечером (я помню, был конец марта, мокрый, пронизывающий холодом, серенький день) мы возвращались с матерью от дяди, ее брата, старого холостяка, который жил в одиноком домишке на окраине города. Мы шли по аллее Браниште, широкой улице, обсаженной по обеим сторонам старыми липами, от которых даже днем на ней было почти совсем темно. Примерно посредине эту улицу пересекала железная дорога, отгороженная от нее шлагбаумами. Мы как раз приближались к переезду, где было немножечко светлее, чем под липами, когда я увидела две женские фигуры, которые подлезали под опущенный шлагбаум. Мне показалось, что это две крестьянки в своих бесконечных юбках несут большую белую, плетенную из лозняка корзину, наполненную глиняной посудой, — такой она выглядела тяжелой. Я наблюдала, как они боязливо перебегали через рельсы (одна из них все время отставала), и вообразила, что довольно часто бывает со мной, как внезапно появился поезд, как в испуге замерли ошеломленные женщины, как они в полной растерянности бросились бежать, уронив корзину, и как одна из них, та, которая под тяжестью корзины все время немного отставала, попала под паровоз. Потом я быстро отбросила этот финал, хотя и оставила поезд, их бегство, визг, перевернутую корзину и наше искреннее сочувствие, мое и матери. От этих торопливых и путающихся мыслей меня бросило в дрожь, я переживала воображаемое происшествие. В это время мы как раз подходили к шлагбауму, а обе женщины двигались нам навстречу. Вполне понятно, что ничего не произошло, все было тихо под фонарем, слегка покачивающимся над железнодорожным полотном. Только все явственнее слышалось тяжелое дыхание женщин, приближавшихся к нам, да поскрипывание гравия у нас под ногами. Я даже ощутила некоторое разочарование оттого, что вокруг все было так спокойно. В тот самый момент, когда мы поравнялись с женщинами, я вдруг узнала в «крестьянке», которая все время немного отставала, Марилену. Всего лишь одно мгновение видела я ее профиль, но он выступил перед моими глазами очень отчетливо, потому что я смотрела из темноты на свет. У Марилены было сосредоточенное, отвлеченное, неожиданно серьезное и даже враждебное выражение лица. Я вздрогнула от испуга и в то время, как мы удалялись друг от друга, двигаясь в противоположных направлениях, я тысячу раз мысленно оборачивалась назад, разглядывала Марилену со всех сторон, возрождала ее к жизни, даже толкала ее в бок, стремясь вызвать тот звук, который символизировал мою чистоту и мою гордость, —
