Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году - Николай Коншин

Богуслав сидел задумчиво. Слова Софьи — «я должна отказать вам» — и сладкие речи дружества: «она любит вас» — были текстами двух красноречивых диссертаций против и за, которые во всю дорогу не выходили из головы его и не прежде были прерваны, как с приездом в лагерь.

Они остановились у балагана князя Тоцкого, и через полчаса почти весь лагерь уже поздравил новоприбывших.

IX

После ужина на вчерашнем бале Богуслав, заметив, что старая Мирославцева готовится уже к отъезду, подошел к ней и в самых трогательных выражениях благодарил за все счастливые минуты, которые провел в Семипалатском:

— Они вечно не изгладятся из моего сердца, — сказал он, — воспоминание об них будет сопровождать меня повсюду: оно усладит всякую скорбь мою. Я желал было осуществить мое мечтательное блаженство, но любовь моя отвергнута. Все, что может перенесть сердце, оно перенесло нынешний вечер; и однако же, подавленное, полуубитое, оно любит, и любит с новою силою; оно не гасит надежды: слепой, безотчетной надежды, но которая необходима ему как последний друг, напутствующий ласковым приветом нисходящего в могилу страдальца.

Софья стояла у окна, в нескольких шагах от матери; может быть, она и слышала весь разговор, потому что Богуслав говорил довольно громко; однако же она не показала участия к слышанному и глядела рассеянно на мелькавших по проходной комнате, из дверей в двери. Богуслав был оскорблен этим наружным спокойствием.

— Вы не хотите слушать прощальных слов моих, — сказал он ей, — но вы должны их выслушать: дружба ваша есть сокровище; я не должен бы скорбеть, обладая им, но потрясения, мной испытанные, еще так свежи; они затемняют рассудок мой, я не владею собой и в этом припадке безумия еще говорю о любви моей. Не бойтесь, София; я еду: может быть, это последнее свидание наше на земле; пусть же слова любви будут последними звуками, которыми коснулся я вашего слуха. Прощайте, друг мой; существо мной боготворимое… Благословите меня жить, страдать и умереть — любя вас.

— Пощадите ее, любезный Богуслав, — сказала мать, — я вижу, что ей дурно.

— Карету Мирославцевых, — торопливо вскричал Богуслав, кинувшись к дверям.

Все обратили глаза на отъезжающих, но это движение привело уже Софию в чувство; с лицом мертвеца, но со всею торжественности изученного приличия она раскланялась обществу, и тогда как Богуслав взял дрожащую руку ее, чтоб помочь сесть в карету:

— Вы жестоко отомстили мне, — сказала она. — Любовь должна быть великодушна.

— Не забывайте нас, — присовокупила мать, — честь, которую вы предлагали моей дочери, дает мне право любить вас как сына.

Они расстались. Богуслав возвратился в зал, но не мог уже остаться там: он тотчас удалился в свою комнату. Тяжело иметь свидетелей чувству, но тяжело и подавить его в сердце! Бальный покрой лиц так пригляделся, что малейшая теплота выражения отличит от толпы, столь равно лучезарной, столь одинаково довольной! Вглядитесь: не одни ли судороги грациозного, к лицу, вместе с нарядом, примеренного? Не отчуждение ли всякой мысли, всякого чувства прочитаете в глазах любого? Но душа не действовать не может: эти автоматы и мыслят и чувствуют: какой запас у них на завтра злоязычия! При их кажущейся рассеянности как они замечательны! И скорее фрак провинциала отщеголяет ненаказанно бальный вечер, нежели ускользнет от внимания лицо, на котором какое-либо сильное чувство пробудило душу.

В большой четырехместной карете помещалась кроме Мирославцевых девушка Софии, которая и сидела напротив. Едва успела карета проехать до конца аллеи, выводившей на большую дорогу, как она ахнула.

— Сударыня, — вскричала она, схватив руку Софии, — вам дурно… Боже мой, дайте мне помочь вам. — Она начала освобождать ее от душной одежды, сжимавшей грудь; похолодевшее лицо ее упало на плечо горничной; волосы рассыпались; глаза были полузакрыты, уста без дыхания. Испуганная мать оттирала ее безжизненные руки, кликала ее ласковыми, сердечными именами, и после продолжительных усилий наконец тяжелый вздох освободил стесненную грудь Софии. Слезы покатились градом; молча она переложила голову на плечо к матери, и сон, вроде беспамятства, сомкнул глаза ее.

Карета ехала с опущенными стеклами; ровная дорога делала качку почти незаметною; утренний воздух мало-помалу освежил Софию, дыхание ее уравнялось. Около шести часов, в конце дороги, на горе, из-за лесу, начало показываться Семипалатское, с своею белою церковью и дремучим лесом сзади. Надобно было подыматься в гору; лошади пошли шагом; перемена скорости движения пробудила больную.

— Мы уже приехали, — сказала она и обратила глаза на дом свой, — вот наш приют; счастливый уголок, с которым отныне я не расстанусь вечно.

Слуга, сошедший с своего места и идущий рядом с дверцами кареты, дал знак девушке взглянуть в окно и сказал ей:

— Мы не одни: сейчас догнала нас карета княгини Тоцкой.

Услыхав это, мать была сердечно обрадована, но Софья, казалось, не приняла вовсе участия.

— Княгиня Тоцкая? — сказала она вопросительно. — Это странно: ей надобно было ехать в лагерь, а теперь должна будет сделать лишних пятьдесят верст.

Карета остановилась у крыльца; люди высыпали встречать госпож, и, лишь опустили подножку, княгиня стояла уже перед дверцами и подала Софье руку.

— Ах, Александрина, — сказала она, — зачем ты беспокоишься так! Помоги же мне выйти. — Она хотела встать, но почувствовала, что очень ослабла; сделав однако ж усилие, поднялась и с первой подножки упала: люди едва успели подхватить ее. Тоцкая кинулась к ней на шею и заплакала. Она увела ее в спальню, помогла надеть на нее домашнюю одежду и, оставшись одна, сказала:

— Ты удивляешься, кажется, что я здесь; Богуслав требовал от меня этого: он заметил, что огорчил тебя чем-то между вами бывшим, чего не успел мне объяснить, и потому велел мне умолять тебя простить его и успокоиться.

— Благодарю тебя, Александрина; я спокойна и прощаю его от всего сердца… Могу ли я не простить его — он так любит меня!

Софью уложили в кровать, но она не могла уснуть. Тоцкая сидела у ног ее; она не говорила более о Богуславе, но все, что может сказать утешительного просвещенное дружество, все было сказано. Софья плакала, но не обильными, сладкими слезами, облегчающими подавленное сердце, а горько и судорожно. Жар в ней усиливался; некоторый бред срывался с языка. Она сама это заметила.

— Прощай, Александрина, — сказала она, — я должна уснуть. Ты увидишь его? — скажи, чтоб не укорял своего друга… Он называл меня своей Софьей… скажи ж, чтоб поберег ее… чтоб не забыл ее, что она будет пламенно молиться богу за его жизнь.

В 9-м часу София уснула. Княгиня, поплакав с матерью о судьбе юной четы, казалось рожденной для взаимного счастия, помечтали надеждою на будущее и расстались.

X

По отъезде княгини Тоцкой из Семипалатского суета, происшедшая во внутренних комнатах Мирославцевой от приготовления некоторых домашних средств для подания помощи Софии, скоро разнесла тоску и сетование повсюду. София была кумиром для всех жителей обширного села; ни один больной не оставался без помощи, собственными руками ее приготовленной; ни одна сирота не была забыта. Каждый год, к праздникам пасхи и рождества Христова, она занимала обыкновенно всю свою девичью шитьем белья и платьев для маленьких крестьянских девочек; зато трогательно было видеть, как во время ее прогулок малютки толпами сбегались к своей доброй барышне, увивались около ее, подносили ей цветы, целовали ее руки, ее платье и нередко, расчувствованную до слез, провожали до самого крыльца.

Старики семипалатские в зимние вечера, сидя в избах своих около дымной лучины, с раздумьем припоминали счастливое время, когда все село их принадлежало Мирославцеву, отцу Софии. «То-то была душа, — говорили они, бывало, как приедет из Питера в усадьбу, то всех хозяев до одного обойдет и почтит добрым словом. И барыня, не что сказать, милостивая; но уж дочка вся в отца».

Никто из старожилов не мог, однако же, объяснить: по какому несчастному случаю, лет двадцать назад, Мирославцевы вдруг продали все имение, более 800 душ, оставив себе, на конце села, только душ 60 да усадьбу с огромным каменным домом, в котором никто с тех пор и не жил, да с деревянным, вновь построенным, где теперь жила Мирославцева. После продажи имения господин вскоре умер, оставив молодую прекрасную вдову и дочь, которая едва начинала ходить. С того времени Мирославцева не оставляла уже своей деревни, оплакивая супруга и посвятив себя на воспитание дочери и на помощь страждущим. Имев, после, случай отдать ее в институт, она возобновила между тем некоторые связи по соседству и чрез то приготовила для дочери небольшой, но избранный круг знакомства, в который и ввела ее по выпуске. Красота Софии, ее блестящая образованность и редкая любезность нрава сделали имя ее известным во всей Смоленской губернии; находились многие искатели, но она как будто избегала потерять свою свободу. Чистой пламенной душе нравится тихая сельская жизнь, с ее беззаботностию, с ее спокойствием. Юное воображение развивает здесь творческую силу свою; оно проясняется и почерпает в недрах природы те неизъяснимые наслаждения, кои не существуют в вихре света. Даже все, что видел человек некогда, представляется ему в уединении лучшим, нежели тогда казалось; здесь благотворная мечтательность осыпает радужными цветами прошедшее, мирит его с настоящим и прорицает прекрасное в будущем. Здесь воздух человека, независимость, возвышает его до степени самобытности. Как он становится велик, как достоин божественной природы своей!