Домашние задания - Якоб Аржуни

— Да, понятно. — Вот только ее ему не хватало. — Я так и знал, что Соня сегодня же расскажет дома о произошедшем…

— Она это и сделала.

Линде заторопился:

— И я понимаю ваше возмущение. Однако хочу вас успокоить: сразу после занятий я поговорил с директором гимназии и настоял, чтобы мы немедленно созвали особое общее собрание преподавателей, дабы обсудить этот случай. Поверьте мне, для Оливера Йонкера это будет иметь серьезные последствия. Думаю, его дальнейшее пребывание в нашей школе окажется под большим вопросом.

— Господин Линде, я звоню вам не из-за семнадцатилетнего подлеца, я звоню вам из-за вас самого.

— Не понял?

— Соня мне только что рассказала, какие мудрые истины вы имеете обыкновение изрекать во время ваших занятий и тем самым создаете атмосферу, в которой выходки вроде тех, что позволили себе Оливер Йонкер и этот Корнелиус, или как его там, не кажутся мне слишком большой неожиданностью!

— Хоэнру, — отчеканил Линде, сбитый с толку напористым тоном фрау Кауфман.

— Что это такое?

— Это его фамилия — Корнелиус Хоэнру. Раньше их фамилия была фон Хоэнру, но потом семья отказалась от этого «фон». Его отец — адвокат.

— Скажите, вы не пьяны?

— Не пьян?.. Фрау Кауфман!..

— К примеру, верно ли, что вы за последние недели неоднократно внушали классу, будто евреи виноваты в том, что трава забвения до сих пор не может покрыть собою преступления немцев?

— Простите, но… — Линде, сидевший на стуле, выпрямился. Ну что за наглая баба! — Да это полная ерунда! Во-первых, я никогда не сказал бы ничего подобного, а во-вторых, эти слова вырваны из контекста.

— Да? А что же вы говорили?

О Боже! Но теперь он наконец узнал, откуда у Сони этот тон и манера разговаривать, словно допрашивать.

— Я, конечно, никогда не говорил о вине в связи с евреями. И такая вызывающая формулировка, как «трава забвения до сих пор не может покрыть собою преступления немцев», тоже не пришла бы мне в голову при столь серьезной теме.

— И какая же пришла вам в голову?

— Извините, фрау Кауфман, у нас сегодня выходные, и мне нужно на вокзал. Мы могли бы обсудить все это в ближайший понедельник…

— Послушайте, если верно все, что рассказывает моя дочь, то для меня происходящее на ваших занятиях — это скандал. И раз вы сейчас не желаете со мной говорить, я позвоню директору гимназии. А если он тоже не захочет со мной разговаривать — как я слышала, он ваш старинный друг, — то я обращусь в какую-нибудь газету.

— Подождите, я хочу сказать, успокойтесь же! Соня, очевидно, что-то не так поняла. Я уверен, все это можно прояснить.

— Я тоже. Так или иначе. Хочу понять, как могло дойти до того, что на вашем уроке моим родителям пожелали смерти в газовой камере, а Израиль назвали новым нацистским режимом и прокляли!

— Ну… — У Линде в голове вновь молнией сверкнула мысль, что семейство Кауфман, вероятно, евреи. — Это все были эмоции в конце жаркой дискуссии среди учеников. Такое время от времени случается. Ведь они хоть и получат в следующем году аттестат зрелости, все еще дети. И не всегда понимают до конца смысл некоторых высказываний и точек зрения. А если вы разрешите мне добавить: за Корнелиуса Хоэнру я ручаюсь. Сдается мне, он просто был не в себе. Так кричать ему вовсе не свойственно.

— Насколько я знаю, он то и дело бывает «не в себе». На любом занятии, когда речь заходит о вине немцев, он непременно намекает на ситуацию в Израиле. А вы эти намеки не пресекаете. Наверное, в душе вы тоже считаете евреев виновными?

Да она почти наверняка еврейка. Так, как она, сейчас уже никто не говорит. При этом Линде чувствовал, что вероятность того, что она еврейка, его подзадоривает, придает их телефонному разговору некоторую пикантность. Ибо, кроме как по телевизору, он, собственно, евреев и не знал. Единственный, с кем он имел дело, был его соученик по курсу педагогики больше двадцати лет назад. Однажды они вместе готовили доклад, и Линде помнил, что всю работу делал он сам: записывал лекции, перепечатывал, отыскивал нужные статьи в специальных журналах, в то время как Бенджамин, когда они встречались в его крошечной квартирке, всегда только возился со своим гоночным велосипедом и вместо педагогики беспрерывно болтал о девушках с их курса. Линде вспомнил о расхожем мнении, будто евреи весьма падки на немецких женщин, — наверное, в этом что-то было.

— Господин Линде?

— Да-да, я слушаю вас. — Линде постарался сосредоточиться. — Итак, нам, видимо, следует согласиться, что Израиль и евреи — не одно и то же и что критика государства Израиль вполне допустима и не должна сразу же вызывать какие-то упреки и подозрения. И если Корнелиус во время занятий несколько раз говорил об Израиле, то причина этого в том, что он, будучи активным членом организации «Эмнисти интернешнл», много занимается этим вопросом из-за нынешней ситуации на палестинских территориях. Я это знаю, потому что мой сын тоже работает в «Эмнисти».

— И ваш сын тоже ведет такие речи об Израиле?

— Вообще-то нет, — сказал Линде и тут же разозлился на себя за то, что до такой степени позволил матери Сони наседать на него и вроде как от собственного сына отрекся. Потому что с ней никакие полутона невозможны. Как и с ее дочерью. Либо — либо. Черное или белое. Агрессивные, не терпящие возражений, обидчивые. — Скажите, — Линде старался говорить спокойно, почти ласково, — поскольку эта тема вас волнует и поскольку Соня на занятиях тоже так эмоционально реагирует: нет ли у вас в силу происхождения особого отношения к этой проблематике?

— Что вы имеете в виду, говоря о происхождении?

— Ну не подействовала ли на вас история ваших родителей или…

— Вы хотите сказать — не евреи ли мы?

— Я вовсе не думал сейчас об этом, но… к примеру.

— «К примеру», — повторила она презрительным тоном. — К примеру, нет. Тем не менее в силу моего происхождения, как вы это формулируете, у меня особое отношение к этой проблематике. Следует ли мне вам объяснить почему?

— Значит… — Линде вовсе не хотелось сейчас слушать драматические семейные истории. Он вообще больше ничего не хотел слышать от этой женщины. Теперь, когда стало ясно, что она не была еврейкой. Нормальная немка, как он сам, — что она, собственно, себе вообразила?!

— Господин Линде?

Линде откашлялся. Лишь ее угроза обратиться в газету мешала ему тотчас же положить трубку.

— Ваше объяснение наверняка очень интересно, но, как я уже сказал, у нас нынче большие выходные, через двадцать минут отходит мой поезд, и…

— Я немка.

— Не понял?.. Ах, это… — Линде не смог подавить тихий стон. Когда ее семнадцатилетняя дочь несет замшелый бред, в этом даже есть что-то трогательное, но слышать такое от взрослой женщины! С этими причитаниями: «Я немка — я должна этим заниматься!» — все уже давно покончили. Ему очень хотелось спросить у Сониной матери, откуда она родом. Вероятно, из Рейхенхайма. Здесь родилась, здесь осталась, здесь и умрет, каникулы — на Баггерзее, греческий ресторан, раз в год съездить во Франкфурт за покупками, бедные евреи, злые немцы, свитера домашней вязки — как он ненавидел этих провинциалов!

— Теперь мне и в самом деле пора ехать на вокзал.

— Знаете, кто вы такой, господин Линде? Мелкий, трусливый говнюк-антисемит.

Линде сперва решил, что ослышался, потом швырнул трубку на рычаг.

— …и я устрою вам кучу неприятностей! Вы не будете портить наших детей! Уж я позабочусь о том, чтобы…

Эти проклятые новые аппараты! Линде стукнул по кнопке «выкл».

Несколько секунд он сидел, словно оцепенев. Как будто в лицо ему плюнула. «Мелкий говнюк-антисемит!» Такого он еще никогда не слыхал! И, повинуясь внезапному порыву, быстро подошел к полке и поглядел на ханукальный светильник, который они с Ингрид купили когда-то в Венеции; рядом стояли произведения Кафки, Тухольского, Деблина, Рота — символы его восхищения еврейским духом и великолепным еврейским юмором. Разве совсем недавно не он спросил в Обществе Мартина Лютера, где обсуждалось современное толкование Нового Завета: «Иисус тоже был евреем, и не являемся ли мы все поэтому евреями?»

«Мелкий говнюк-антисемит!» Что придумала эта шикса?

Но он не успел продолжить свои размышления о фрау Кауфман, ее обвинениях и угрозах: дверь внезапно распахнулась, он обернулся и едва успел увидеть зареванную, пышущую злобой рожу Пабло, как кулак его сына врезался ему прямо в лицо.

7

— Ты — свинья!

Линде упал со стула и схватился за нос. Он чувствовал, что кровь течет по рукам. Как в тумане видел он над собой Пабло, тот яростно размахивал кулаками и орал на него.

— Мориц только что мне все рассказал, ты мерзкий, отвратительный… — У Пабло пропал голос.