Ленинский тупик - Григорий Свирский

— Завалы! Налево — тупичек имени орденопросца Чумакова, направо — свалка имени того же… мать его! героя соцтруда. — Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.

— Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.

Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.

— Дикобразы!..

Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.

— Дом — чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано — с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!

Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.

«Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!»

Не обошел!

Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.

— Дайте отвес!

У Силантия подогнулись колени. «Отец Серафим, мать…»

Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.

— Кто клал?! Та-ак!. — Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху. — Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?

Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: «Как она?»

Чумаков скривился, как от зубной боли.

Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.

— Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!

Он сполз на животе со стены, бросил властно:

— Прораба снять!

Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:

Развелось их! Что ни плешина, то начальник.

Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.

Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.

Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:

— Попомни мое слово — выйдет нам этот корпус грыжей.

Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:

— Я давно жду..

— Как-как? — Чумаков повернулся к нему.

— Помнишь, Нюрка — то под угол пятак бросила.

5

Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.

Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.

Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту «Телевидение» вытаскивали черные коробки на треножниках.

Из застрявшей поодаль в рыжей грязи «Победы» выскакивали люди с какими-то лампами и аппаратами. «А это… зачем?»

Силантий припомнил: он же сам вчера просил Тихона Инякина устроить Шуриной стене «смотрины».

Тихон, не иначе, распелся: новаторский, де, опыт, достигли высот…

Силантий бросился, перескакивая через россыпь кирпича, за перегородку, растолкал храпящего Инякина:

— Тихон Иваныч, в одну воронку снаряд второй раз… Выручишь?

Вот уже минут десять Силантий кружит возле лестницы. Он ровно оглох, не слышит, как истошно, взахлеб, взывают к нему сирены: сверху — кранами, снизу — грузовиков, не сразу откликается на зов каменщиков.

Отдав необходимые распоряжения, он снова у лестницы, заглядывает вниз, вытягивая шею, темно-коричневая, с белыми полосами незагоревших морщин шея старика приобретает один цвет — огненно-красный.

Внизу, в лестничном пролете, поднимаются Хрущев и рядышком Инякин («успел, расторопный! Ну и шельма!»). Хрущев с какой-то книжкой в руке. Тихий, хрипловато-въедливый голос Инякина едва слышен:

— … Мяндовая сосна древесину имеет рыхлую, некачественную… Как почему думаю, что эти доски сосновые? Сучки-то, видите, овальные. Ядро буро-красного цвета, заболонь — желто-белого… Чего?.. Какая стена? А! Стена не паровоз, не укатит.

Силантий крестит под реденькой, свалявшейся бородой грудь.

«И поделом мне! Гордыня обуяла… Ермаков известно, что за человек. Пошумит, швырнет выговоров пригоршню, а к рождеству объявит всем амнистию — гуляй, ребята! А вот этот, поднебесный?!».

Силантий потирает кулаком лоб. Что рассказывали на стройке о Хрущеве? А, вот что…

В соседней стройконторе, что ли, ударило током девчонку. Она лежала в подъезде, язык набок. Вокруг нее бабы охали-ахали. Никто не знал, — что делать. Хрущев поблизости оказался (новый магазин осматривал), расспросил, почему люди у подъезда сгрудились, кинулся в подъезд, вытащив девчонку на воздух. Всем тогда понравилось, что он, ровно и не начальник, не отдавал никаких распоряжений, никого и никуда не посылал. Сам, на своем хребте, вынес ее из подъезда. Сам сделал искусственное дыхание.

Но сейчас воспоминание не обрадовало.

«Сам и отвес возьмет в руки… Да что отвес! — перебивает Силантий самого себя. — Бригада второй день кипит, как котел. У Тоньки язык длине-ен…».

— Тонька! — Силантий сдергивает с головы картуз, вытягивает из-под подкладки бумажки, желтоватые от пота. — Отнесешь наряды. Одна нога тут, другая — там… Кому говорят!..

Велюровая шляпа, новенькая, ухоженная, с не гнущимися, точно из жести, полями, однообразно, видно, раз и навсегда, закругленными со всех сторон, как на манекене с магазинной витрины, показывается наконец над кладкой. Силантий складывает пальцы дощечкой, чтоб ненароком не пожать руку гостю так, что тот вприсядку пойдет…

— С прибытием, значит, — хрипит он, пытаясь скрыть растерянность. — Очень приятно.

Здороваясь, Хрущев произнес веселым тоном.

— Куда ни глянь — стены. Какая же из них именинница?

Тихон Инякин показал на «капиталку» и потянулся к лежавшему неподалеку топору. — Извините, меня настилы ждут.

Силантий взглянул на него округлившимися в тревоге глазами: «Не кидай, Тихон!»

Генеральный приблизился к стене, потрогал кирпич, следы раствора остались на его пальцах.

— Еще не засохло.

— Эт верно, — уныло подтвердил Силантий. «Ославит на весь город».

Хрущев отложил в сторону справочник по строительному делу, который держал в руках, и заметил удовлетворенно, что стена выглядит капитально!

— Эт верно…

Хрущев приложил руку ко лбу, козырьком над глазами. — ложковые ряды с горбинкой. Хотя они под штукатурку. Ничего.

— Эт верно! — покорно повторял Силантий, думая, как бы сказать-признаться честно, что сегодня он, Силантий Касаточкин, оконфузился.

Хрущев вытянул из нагрудного кармана своей гимнастерки складной прорабский метр, измерил толщину шва, не глядя на него.

— В норме, вроде.

Генеральный еще раз оглядел кладку — наверху поблескивала медная гирька отвеса.

— Как звездочка горит.

— Эт верно! — машинально повторял Силантий. Он шагнул вперед, что бы начать горестное повествование по возможности бодрее: так, мол, и так, и на старушку бывает прорушка.

Хрущев обернулся к нему:

— Кто сложил?

Силантий сделал вид, что оглядывается по сторонам.

— Лександр. Туточки, туточки был…

Александр в это время подошел, но Силантий словно бы не заметил его. «Поорали на малого. Будет…»

— Туточки был. Услали куда, наверное…

Александр перебил мрачно: — Что скрываете? Я клал. Староверов.

Хрущев поздоровался с Александром, положил белую пухловатую руку на его плечо.

Потрепал по отечески. — Вот, оказывается, какой вы! Что, каждый день так работаете? — И заключил, не дождавшись ответа:

— Молодцом!

Нет, это было невыносимо, Ермаков хоть не издевался. Уши Александра наливались кровью. Хрущев заметил это.

Не зазнавайтесь, Александр! Сфотографируют вас у кладки — и в газету. Напишем статью о вашем опыте. Пусть вся страна знает…