Полнолуние - Всеволод Глуховцев

Оставленный за уборщика молодой боец закатал рукава и начал сгребать грязную посуду, готовя её к мытью, а Саша взял случившуюся рядом старую газету, зачуханную, в брызгах жира — опять брызги, проклятье!.. попытался что-либо прочесть, но ничего из этого не вышло. Он поймал себя на том, что в третий раз прочитывает одну и ту же фразу, не понимая её смысла.

Перед глазами были брызги на колесе и бампере «Урала». Это было ужасно. Он понял вдруг, что никакая сила в мире не заставит его подойти к автомобилю № 22–14 КМ.

Понимание это было настолько серьёзным, что с полминуты Саша сидел не шевелясь и глядя в одну точку, положив руки на столешницу. Уборщик, возившийся с тарелками, недоумевал, видя странное поведение «старого» солдата: тот словно бы оцепенел и, похоже, собрался просидеть в этом оцепенении сколько угодно, но тут в помещение шумно ввалились курильщики, и он, очнувшись, встал и молча вышел.

В обнесённом сеткой дворе караулки было пусто. Под ногами шуршал гравий, негромко шелестели за оградой высокие берёзы. Прохладно, сыро и почти темно. В части и военном городке включили внешнее освещение. Из ближайшего дома доносился невнятный телевизионный бубнёж. Ветер прохватывал сквозь хэбэ. Поёжившись, Саша присел на скамеечку под навесом, чиркнул спичкой, прикурил, глубоко затянулся.

Телевизионные голоса явственно захохотали. Саша грустно улыбнулся, выпуская носом дым, тут же растаскиваемый бойким ветерком. Жизнь продолжается! — смех, ночные тайны… Наверное, кто-то ждет этой ночи, как сказки, — ждут и знать не знают, что какой-то Александр Раскатов ожидает от идущей в мир темноты совсем иного.

Один, совсем один. — Он подумал об этом без горечи и жалости к себе. — Что ж делать, — говорил он про себя. — Да, нелегко. Но ничего, прорвемся… Да. Тактика. Какую выбрать тактику. Это важно. Не стоит, пожалуй, залезать на вышку. Потеряется маневр… нет, это ловушка. Мишень! А вот под вышкой — да, удачно. Там прожектор, и всё видно кругом, а самого не видно, да и насыпь — хорошее фланговое прикрытие. А справа — ограждение… хотя кто его знает, для них-то, может, никакое это вовсе не ограждение, так, пустое место…

Он рассуждал об этом вполне буднично, неспешно покуривая, стряхивая пепел, поглядывая на совсем уже тёмное небо. Спокойно: так, как думает хозяйка, что ей завтра приготовить на обед, или как водитель, задравши капот своего авто, раздумчиво примеривается, как ловчее ухватить ключом вон ту вон гайку.

Это так, да. Но: страх. Было страшно, эти брызги на грузовике. Брызги, брызги, брызги.

А надо одолеть. Оно — вот оно, и я к нему лицом к лицу, как пограничник. Мир за моей спиной.

Он усмехнулся, вспомнив, как чуть было не попал в погранвойска. Смешно. Пророчество командиров.

Вдруг он понял и даже восхитился своей догадкой. Ах ты!.. Встал в волнении, отшвырнув окурок. Флюгер! Как же раньше. Он читал: рукою гения водит истина.

Да, рукою гения водит истина, даже если он об этом не догадывается. Она водила рукою Джека Лондона, когда писатель думал, что излагает историю бедствий бакалавра наук Перси Катферта, подпавшего под золотую лихорадку, сошедшего с ума и сгинувшего в белом безмолвии. А истина проста: она так ясно проступает сквозь расползающийся рисунок неудавшейся судьбы. Вот она: мир держит оборону против рвущейся в него нечисти. Зачем он нужен ей? Зачем-то нужен. Нежить, омерзение, оно кишит, подобно сонму гадов, в грязном подземелье, и счастье нам, что мы того не видим, лишь догадываемся о ведущей вниз лестнице, чьи ступени поглощаемы мглой. Но вот случается, что оно как-то прорывается в мир, бросаясь на свою жертву. Здесь главное — не должно выказать слабину, не дать подмять себя. Иначе — гроб. Кувырком по лестнице, и ни дна ни покрышки. Так и случилось с Катфертом. Он оказался не готов и сдался, когда оно пришло. Он опустил руки, и его тут же обложили намертво. Оно взяло его в клещи, образовав вокруг него особое поле, а флюгер — вот оно! — Флюгер явился как бы полюсом, средоточием силовых линий этого поля… Да! Всё сразу становится на свои места. Прорывы смрада с образованием полей интенсивного воздействия, имеющих эпицентры в виде разнообразных символов.

Всё это Саша понял враз — без слов и рассуждений, одним охватом мысли. Он увидал себя прежнего: с друзьями и девчонками, с мотоциклом во дворе — руки в масле, запахи горячего железа, бензина и пыльной травы, магнитофон, орущий из раскрытого окна, лохматая дворняга разлеглась в тени сарая, выпустив язык. Это было теперь далёким: за тридевять земель, за бесконечным перебором горизонтов, за лесами и долинами, за реками широкими, равнинными — плеск вёсел, скрип уключин, переправа. Отражения в воде.

Берега. Возвращение. Вдруг легли расстояния, и теперь так далеко, далеко. Дорогой длинною.

Да ночью лунною.

Полнолуние.

Доплыву, доберусь. Это ничего что далеко. Всего ночь. Это просто ночь, такая же, как и другие, как и десятки прежде проведённых на посту ночей. И страха нет, его не должно быть. Нет. Брызги? А их не видно, в темноте-то, не видно, вот и всё. Даже не то, чтобы не видно, их просто нет. Бояться нечего. Нет их.

Саша увидел, что как встал, так и стоит, уперев взгляд в угол караулки. И даже вроде как шевелил губами, показалось ему, и он устыдился. Хватит! Он подтянул ремень, отвисший от тяжести подсумка и штык-ножа, пригладил волосы и, взяв со скамейки свою пилотку, твёрдо прошёл в помещение.

Время было недолгим. В двадцать два сменили часовых, и бодрствующая смена превратилась в отдыхающую. Ребята с большой охотой посбрасывали сапоги, погасили свет — и через несколько минут уже зазвучали первые сонные посвисты. Саша был весь, как взведённая пружина, он не хотел спать, да и, если честно, где-то глубоко всё-таки копошился неуничтожимый страх, как ни старался Саша задавить его. Мысль о том, что может повториться нечто подобное тому, что было в предыдущие две ночи, скребла холодным острым коготком. Неприятно.

Так он пролежал почти два часа, готовясь. Сосредотачивался, но мысли растекались, уходили куда-то вниз, как вода из худого ведра. Вспоминалась ни к селу ни к городу всякая ерунда: как в техникуме осенью ездили на уборку урожая, дёргали свёклу. А однажды разгружали на пристани баржу с арбузами — обожрались ими до отвращения… Саша нахмурился, встряхнулся, гоня никчёмные картинки. Но теперь почему-то завспоминались девчонки, с которыми когда-то имел дело: их лица, голоса… сильно помнилось тепло их нежных тел.

К своим недолговременным подружкам Александр относился снисходительно, держа дистанцию, не позволявшую этим шустрым созданиям предпринять штурм. Но даже в самой надёжной обороне случаются непредсказуемые провалы — вот и Сашины бастионы как-то сами собой размягчились, поплыли, поплыли… и — увы! — растворились перед хрупкой девчушкой, которая, похоже, даже и не догадывалась об одержанной ею победе… С миловидной брюнеткой Юлей Саша постарался распрощаться так, как он это обычно и делал: не сообщив ей ни адреса своего, ни телефона. А её, Юлин адрес, взял, уверенный, впрочем, что тот не понадобится — да и случилось это недели за две до призыва, когда повестка была уже на руках. Но прошло несколько дней, и Саша с удивлением понял, что он хотел бы снова увидеть девушку, ещё день-другой он противился этому желанию, а потом не выдержал и пошёл.