Сидр и Рози - Лори Ли

Мы заготавливали дрова на вечер и вносили их в дом; сухая береза разлеталась с хрустом, как леденец. Приходил булочник с корзиной хлеба, небрежно закинутой через плечо. Восемь четырехфунтовых буханок, размером с дом, с темной корочкой, подавались в дверь. Несколько хрустящих крошек остро пахнущего хлеба всегда застревали на дне пустой корзины, мы подхватывали их послюнявленным пальцем и кидали на язык. Сумерки сгущались, булочник прощался, и его посвистывание удалялось в сторону берега. На дороге его ждала черная лошадь, красные огоньки тележки расплывались в тумане.

Внутри Мать жарила блины, лицо ее пылало от жара огня. По дому растекался острый запах лимона и подсоленного взбитого теста, шипело масло. В кухне, темной, со скачущими тенями, еще не зажигали света. Языки пламени вскидывались и опадали, углы проявлялись и исчезали, огонь горел на каждой бронзовой завитушке.

— Поищи-ка спички, дорогой, — просила Мать. — Провались пропадом, не знаю, куда они подевались.

Мы зажигали свечи и устанавливали их в строго заведенном порядке: две на камин, одну на пианино и еще одну на тарелку на окне. Каждая свеча подвешивала свой световой шар, каждая разбрасывала зыбкие отсветы, которые разрастались и блекли по контрасту с мятущимися фитильками, клонящимися в потоках воздуха. Их пламя не могло сражаться с красной плитой, слишком малое, чтобы преуспеть. Оно скорее лишь обозначало наши лица мазками темноты, чем высвечивало их своим светом.

Затем мы наполняли керосином и зажигали высокую железную лампу и ставили ее на стол. Когда фитиль занимался и начинал гореть ровно, мы выкручивали его до конца. Тогда пламя в лампе вспыхивало, как живое, и, поднимаясь, как стрельчатый цветок, начинало петь и дрожать, излучало больше света, разбрасывало световые пятна по потолку. Но даже теперь кухня, в основном, оставалась в тени, стены сладострастно пожирала тьма.

Подходило время моих занятий — игры на скрипке. Я с остервенением начинал дергать струны. Мать все еще жарила блины, ловко их переворачивая; братья шептались, сдвинув головы. Я подпирал чем-нибудь ноты на камине и пилил «Русский танец», а свежий запах канифоли смешивался с запахами лимона и жира, когда белые облачка слетали с моего смычка. Время от времени я издавал правильную ноту, и тогда Мать посылала мне взгляд. Взгляд пронизывающий, тревожный, ободряющий — и отступала в сторону от размаха моей руки. С решительным видом, в тапочках, одной рукой подпирая щеку, она отбивала такт сковородкой, зажатой в другой руке, волосы на голове рассыпались, рот напряжен в попытке помочь извлечь мелодию, но какой бы усталой она ни была, глаза ее оставались молодыми, когда следили за тем, как я играю.

— Замечательно! — восклицала она время от времени. — Первоклассно! Аплодисменты! А теперь порадуй нас другой мелодией, дружок.

Тогда я перешел к «Вильяму Теллю». И когда я заиграл, заскакали тарелки, а Мать весело запрыгала вокруг каминного коврика, и даже Тони стал раскачиваться на своем стульчике.

Тем временем Джек, скинув со стола несколько пар ботинок, пристроился непонятно как делать уроки. В другом углу Тони разговаривал с кошкой и играл с разбросанной одеждой. Наконец, задернув занавески, мы уселись ужинать подоспевшими блинами. Когда чайник закипел и были готовы гренки, начали пить чай. Мы хватали, увертывались, подскакивали к столу, тянули руки и набивали рты, как пеликаны.

Мать всегда ела стоя, отрывая по временам корочку от буханки и посылая ее в рот, сохраняя при этом бдительность, как радист в море. Основное внимание Матери было сосредоточено на каминной решетке, так как огонь в камине никогда не должен был погаснуть. Когда такая угроза появлялась, ее охватывала истерика, она начинала причитать, заламывать руки, плескать в огонь керосин и ломать стулья, готовая на все, чтобы поддержать огонь. И он, действительно, очень редко гас полностью, хотя едва тлел довольно часто. Но Мать умело ухаживала за ним, сгребая угли каждый вечер и раздувая на поленьях пламя каждое утро. Состояние нашего огня стало для нас таким же важным моментом, как это было, должно быть, у примитивных племен. Когда он капризничал и опадал, нас наполнял страх; когда он гудел, все в мире было отлично; но если — Боже, упаси — он гас совсем, нас охватывал первобытный озноб. Тогда нам казалось, что умерло само солнце, что зима пришла навсегда, что волки из чащобы подбираются все ближе и ближе, и что больше не осталось надежды…

Но сегодня огонь пел и щелкал — Мать полностью контролировала ситуацию. Она руководила обстоятельствами во всех их проявлениях неутомимым, нервным действием своих рук. Одной рукой она ела, а другой подбрасывала поленья, сгребала золу, и, нагрев печь, ставила чайник, мешала в котле. Как только мы, мальчики, закончили пить чай, мы столкнули чашки в сторону, сгребли их на дальнем конце стола и устроились под лампой. Ее свет, мягкий и живой, образовывал как бы самостоятельное озеро света. Я раскрыл тетрадь и начал рисовать. Джек работал со своими текстами и цифрами. Тони играл с катушками, медленно разматывая их по столу.

Установилась тишина, только звенел голосок Тони, тихо разматывающего свою бесконечную историю:

— …И вот они вышли из той большой пещеры, понимаешь, и большой парень сказал «тьфу», он сказал, мы убьем их, понимаешь, а пираты ждали там, и у них была пушка и они стрельнули и большой парень упал ай-я-яй! И покатился назад в пещеру, а я сказал, что мы попались, и я помчался вверх по скале и увидел, как подходит корабль, и я прыгнул на борт, и-и-и бам, и я сказал, что теперь капитаном буду я, понимаешь, а они сказали «тьфу», и я взял свой мушкет и бах, бах, и они все попадали в море — плюх — и я стал водить корабль сюда и туда, сюда и туда, сюда и туда, сюда и туда…

Но вот девочки в подпоясанных плащиках вернулись домой, возбужденные от прогулки по темноте, мы отвлекаемся от своих занятий, чтобы узнать «принесли нам что-нибудь?», и Дороти протягивает нам леденцы. Потом они все ужинают на одном конце стола, пока мы, мальчики, занимаемся на другом конце. Когда ужин закончен и посуда убрана, кухня объединяет всех нас. Мы собираемся вокруг вечерней лампы — бесконечное, счастливое время… Марджори начинает украшать новую шляпку, Дороти — писать любовное послание, Филлис усаживается с ложками и вилками, вздыхает: «Ах!» и принимается сонно их чистить. Харольд, пришедший позже всех, чистит в углу свой велосипед. Мать делает вырезки из газет.

Разговоры ведутся всплесками, приглушенными голосами, ответы едва замечаются.

— Я сегодня провернул-таки этот вал, — замечает Харольд.

— Что?

— Он сказал «вал».

Стулья дружно скрипнули, мы обдумываем сказанное.

— Чарли Ревелл купил шикарный новый костюм. Ему пришлось его только чуток подогнать…

— Он ужасный воображала.

— Чарли Ревелл!..

Пауза.

— Посмотри, Долли. Я купила эти штучки всего за шесть пенсов. Хочу пристроить их вот тут, наверху.

— Ммм. Отлично. Так-так. Будет здорово…

— Сегодня утром в магазин приходил доктор Грин. В вельветовых брюках. Смех!..

— Смотри, Ма, смотри! Я нарисовал, как горит церковь. Смотрите, Марджи, Дот! Эй, смотрите!..

— Если x равен x, тогда y равен z — заткнись! Если x — это y…

— О, Мадлен, была бы ты моей, взял бы я тебя на простор морей, дим-дум…

— Гляньте, что я вырезала для своего альбома, девочки — лейб-гвардеец — ну не восторг ли?

— Чарли Ревелл сегодня нагрубил отцу. Он назвал его сумасшедшим. Он…

— …А ты знаешь мальчика из молочного, Марджи, — того, которого называют Утиные Лапы? Ну так вот, он позвал меня с собой в Спот. Я ответил — ковыляй-ка ты домой.

— Не может быть!

— Да, правда. Я сказал, что не хожу в кино с маслобоями. Видела бы ты его лицо…

— Гарри Лазбури пахнет куриным говном. Мне приходится отодвигать свою парту.

— Только послушайте, кто бы говорил! Ваша Честь Привереда.

— Так я никогда не подготовлюсь к воскресенью…

— Я нашла чудную картинку для странички животных — старый тюлень — взгляните, девочки, какая прелесть!..

— Потом я пошел сюда, и вниз, и сюда, и он сказал «тьфу», тогда я как врежу, как врежу…

— Чего бы я не сделал, чтобы получить хороший кусок торта с кремом…

— Чарли Ревелл впрыскивает в уши…

— Ты не помнишь, Дот, когда мы ходили в Спот и они нам сказали, что не пускают с младенцами на руках, и мы вели Тони по ступенькам за ручки, а ему не было еще и двух…

Марджори издала свой бархатистый, незабываемый смешок и с любовью взглянула на Тони через стол. Лампа ярко горела бутылочно-зеленым светом. Их голоса становились все более тихими и бархатными. Далеко за долиной залаяла фермерская собака, точно отметив место и время. Привлеченный собачьим лаем и уханьем сов, я кожей ощутил, как пустеет к ночи долина, протянувшаяся сквозь туманы под светом звезд, становящаяся к ночи все более таинственной.