История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

— Так это он меня преобразует в меня саму! Я уверена в этом. Мой гений убеждает меня в этом каждую ночь. Спросите у Паралис, достойны ли подарки, что я ему приготовила, быть преподнесены от имени Серамис главе розенкрейцеров.

Не зная, что это за подарки и не имея возможности попросить у нее их посмотреть, я ответил ей, что мы должны сначала их освятить в планетарные часы, посвященные тем культам, что мы должны отслужить, и что сам Кверилинт не может их видеть до процедуры освящения. В связи с этим, она ввела меня в соседнюю комнату, где достала из секретера семь свертков, которые Розенкрейцер должен получить в качестве приношений семи планетам. Каждый сверток содержал семь фунтов металла, принадлежащего данной планете, и семь драгоценных камней, принадлежащих той же планете, каждый в семь каратов: алмаз, рубин, изумруд, сапфир, хризолит, топаз и опал.

Решив про себя действовать таким образом, чтобы ничто из этого не попало в руки этого Гения, я сказал, что, согласно методу, мы должны полностью положиться на Паралис и начать с посвящения, положив в специально изготовленный ящичек каждый из свертков. Посвящение могло быть проведено лишь для каждого в его день, и следовало начинать с Солнца. Была пятница, и следовало ждать до послезавтра. Я заказал ящик на завтра, в субботу, с семью отделениями… Для этого посвящения я проводил три часа каждый день наедине с м-м д'Юрфэ, таким образом, чтобы церемония окончилась только в субботу в восемь часов. В течение этих восьми дней я приводил обедать вместе с ней Пассано и моего брата, который, не понимая ничего в разговорах, что она вела с Пассано и со мной, не произносил ни слова. М-м д'Юрфэ, которая сочла его безмозглым, полагала, что мы хотим поместить в его тело душу сильфа, чтобы с ним породить некое создание, промежуточное между божественным и человеческим. Когда она рассказала мне о своем открытии, она сказала, что приспособится к этому, имея в виду, что после операции он наделит ее своим видом и общими с ней чувствами.

Я развлекался до последней степени, глядя на моего брата, который был в отчаянии от того, что м-м д'Юрфэ принимала его за дурака, и который казался ей таковым вдвойне, когда принимался говорить нечто такое, что должно было убедить ее, что он не лишен ума. Я смеялся над тем, как он играл, очень дурно, эту роль, когда я просил его особо постараться; но чудак этим ничего не терял, так как маркиза для забавы одевала его со всем скромным блеском, который отличает аббата самой знаменитой семьи Франции. Тот, кого обед м-м д'Юрфэ приводил в отчаяние, был Пассано, который должен был отвечать на ее ученые расспросы и который часто, не зная, что сказать, хитрил. Он зевал, он не смел напиваться, он не соблюдал приличий и вежливости, которые обычай предписывает соблюдать за столом. М-м д'Юрфэ мне говорила, что какое-то большое несчастье должно было случиться с орденом, почему этот великий человек и был в таком расстройстве.

Как только я принес ящик к мадам и устроил все вместе с ней, чтобы начать в воскресение посвящения, я сделал так, чтобы оракул приказал, что я должен семь дней подряд спать за городом, соблюдать совершенное воздержание от любой смертной женщины и совершать поклонение Луне каждую ночь в свой час в открытом поле, чтобы подготовиться к регенерации самому, в случае, если Кверилинт не сможет, по каким-то божественным соображениям, лично произвести эту процедуру. Благодаря этому приказу м-м д'Юрфэ не только не могла посчитать дурным, что я не ночую дома, но испытывала благодарность за те лишения, что я терпел, чтобы добиться счастливого завершения операции.

Итак, в субботу, то-есть на следующий день после моего приезда в Марсель, я отправился к м-м Одибер, где имел удовольствие видеть м-ль П.П., очень довольную тем сердечным участием, которое мадам проявила к ее интересам. Она поговорила с ее отцом; она сказала ему, что его дочь у нее и что она только и мечтает получить его прощение, чтобы вернуться в лоно своей семьи и чтобы стать женой богатого молодого генуэзца, который желает получить ее только из его рук, к чести его семьи. Ее отец ответил, что придет забрать ее послезавтра, чтобы отвезти к одной из своих сестер, которая живет постоянно в своем доме в С.-Луи, всего в двух лье от города. Она могла бы там очень спокойно дождаться, не возбуждая никаких толков, приезда своего будущего супруга. М-ль была удивлена тем, что ее отец до сих пор не имел никаких известий. Я сказал ей, что не приеду повидать ее в С.-Луи, но, разумеется, увижусь с ней по прибытии г-на Н.Н., и что уеду из Марселя только когда увижу ее замужем.

Оттуда я направился к Марколине, поскольку мне не терпелось сжать ее в своих объятиях. Она встретила меня с сердечной радостью; она сказала, что была бы счастлива, если бы могла хоть что-то понять и понимать то, что говорит ей эта добрая женщина — ее служанка. Я мог ее понять, но не знал, как помочь делу; следовало найти служанку, говорящую по-итальянски, и это была проблема. Она расчувствовалась до слез, когда я передал приветы от моей племянницы и сказал, что завтра она будет уже в объятиях своего отца. Она уже знала, что та не моя племянница.

Ужин, легкий и тонкий, заставил меня вспомнить Розали, чья история доставила большое удовольствие Марколине, которая сказала мне, что я путешествую лишь для того, чтобы осчастливливать несчастных девушек, если, конечно, я нахожу их красивыми. Марколина порадовала меня также и аппетитом, с которым ела. Марсельские лакомства превосходны, за исключением птицы, которая никуда не годится; но оставим это; мы извиним и чеснок, который добавляют для вкуса во все блюда. В постели Марколина была очаровательна. Уже восемь лет, как я не наслаждался венецианскими шалостями в постели, и эта девушка была само совершенство. Я смеялся над своим братом, который имел глупость влюбиться в нее. Не имея возможности никуда ее вести и желая, чтобы она развлекалась, я сказал хозяину, чтобы отправлял ее в комедию вместе со своей племянницей каждый день и чтобы готовил мне ужин каждый вечер. На другой день я снабдил ее тряпками, купив все, что она могла пожелать, чтобы блистать как прочие.

На следующий день она сказала мне, что спектакль ей бесконечно понравился, несмотря на то, что она ничего не поняла, и на следующий день она удивила меня, сказав, что мой брат появился у нее в ложе и наговорил ей столько дерзостей, что, если бы это было в Венеции, она бы его побила. Она полагает, что он за ней проследил, и опасается от него беспокойства.

По возвращении в гостиницу я прошел в комнату Пассано и увидел около его кровати человека, который собрал принадлежности хирурга, перед тем, как уйти.