Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

(Впоследствии все углядят странную связь — чем больше будет матушкино влияние при дворе, тем хуже пойдут дела у „светлейшего“. Когда ж он, утратив практически все, умрет в дороге от странного яда, все свяжут сие с уменьшением ставки кредита по долгам графа Зубова. Матушка ни к кому и ни разу не слала наемных убийц. Она кредитною ставкой и таможенным сбором убивала верней, чем кинжалом и ядом.)

Но в тот день „светлейший“ был в полной силе и матушка в самых расстроенных чувствах удалилась от праздника в укромную комнатку. Там она села „зализать душевные раны“ и ждать окончания веселья для того, чтоб без помех убрать петарды, да свечи с мортирами. А дабы не растравлять себе душу — раскрыла Кантову „Общую естественную историю и теорию неба“ с автографом и любезными пояснениями автора на полях.

И вот, пока она всецело поглощена усвоением нового взгляда на теорию образования Вселенной, в ее комнатку вваливается огромный мужик, который, обдавая матушку этаким амбре из дорогого одеколона и сивушного перегара, вежливо осведомляется:

— Здесь, милочка, не пролетал этакий мон ля петит, этакая немецкая нимфа, баронесса фон… уж не знаю как ее там! В общем, — новый фойермейстер Ее Величества! Она мне назначила здесь тет-а-тет.

Девушка с умной книжкой подскакивает от неожиданности, невольно краснеет, как маков цвет, и еле слышно лепечет:

— Вы имеете в виду Шарлотту фон Шеллинг?

— Да, что-то вроде того. Так, где же она?

Баронесса фон Шеллинг медленно закрывает свою необычайно нудную книжку и, вставая со стула, произносит:

— Шарлотта фон Шеллинг — к Вашим услугам. Но я не назначала вам здесь свиданий. Кстати, с кем я имею Честь?» — при этом она во все глаза смотрит на кавалера. Тот — настоящий красавец: двухметровый верзила, грудь колесом, косая сажень в плечах и все — при всем.

Больше всего в Бенкендорфах людей поражает животная сила, «мужицкая» мощь, коей сплошь и рядом лишены потомки иных древних родов. Недаром нас зовут «Жеребцами Лифляндии» и «жеребята» нашего производства растут в домах чуть ли не всего русского (и германского) света. Не стараюсь похвастать, но неспроста народ говорит, что «У мужика вся сила — в яйцах.

Матушка во все глаза смотрит на великана и не верит, что такие женихи бывают на свете. Тот же с изумлением смотрит на „эту поганку“ (именно так мой дядя станет звать мою матушку) и не знает, что ему делать. Потом матушка частенько смеялась, рассказывая, как Бенкендорф невольно выдунул перегар в сторону, совсем как напроказивший мальчишка перед строгой матерью, и даже пробормотал что-то вроде: „Атанде..! Вот влип, так — влип.

— Полковник Бенкендорф — к Вашим услугам. Мы тут знаете ли… Крутили бутылочку на фанты, и за Вашим отсутствием бутылочка указала на меня и на вас, так что теперь вы — моя пленница. Я обязан пригласить вас на тур мазурки.

Матушка невольно смеется такой простоте русских нравов и, вновь раскрывая Канта, отвечает с усмешкой:

— Что ж, я освобождаю вас от Вашего обязательства. У меня чуточку болит голова, и я лучше посижу здесь — в тишине. Вас же, наверно, ждут Ваши друзья. Спасибо за приглашение, но… Будьте здоровы.

Тут бравый полковник теряется совершенно, — сперва он идет к выходу, потом вдруг останавливается, топчется на месте, всплескивает руками и с отчаянием в голосе восклицает:

— Mon bleu, да что ж Вы меня без ножа-то тут режете! Бутылочку-то крутила Сама! Да как же я теперь без тебя покажусь… Да ты станцуй со мной раз, и — разбежались. Что тебе, жалко?! Дура…

Матушка рассказывала, как ее прям подбросило от сих слов, а в голове будто колокол: „Я дам тебе мужа — богатого, родовитого… Дам“. А в глазах, как в кривом зеркале — вялый, зависимый подбородок, слюнявая нижняя губа, какие-то будто стеклянные и в то же время — бегающие глаза, огромные, напомаженные усы и надо всем этим омерзительный, тошнотворный запах дорогого одеколона…

Дальше она плохо помнила, что случилось. Только громкий хлопок — это упала книга с ее колен на паркет. Только ослепительный свет — это огромные люстры резанули глаза, когда Бенкендорф вводил ее в центральную залу. Ввел и не стал танцевать, а побежал, таща за руку через весь зал — искать Государыню. И матушка рассказывала, как она увидала тетку и всю дорогу смотрела царице в глаза и еле заметно, чтоб лишний раз не нанести ущерб офицерской Чести, качала отрицательно головой. А венценосная тетка будто не видела, ее глаза все время бегали, будто прячась от сей мольбы, а затем…

Затем Государыня крикнула:

— А вот и мой маленький фойермейстер! Умничка! Давно я так не смеялась. Шампанского моей новой подруге! Да больше!

Откуда не возьмись, появилась огромная чаша, в которую тут же ударила струя пены. Девушка, кою почти облапил ее кавалер, совсем испугалась:

— Я не пью, Ваше Величество! Я не умею… Я… не пью!

На что Императрица хохочет:

— Ерунда! Все пьют. В России — пьют все! Вот и твой кавалер не упустит. Да, Господа, за нашу Армию. За моих Офицеров! Пьют все!

Девушка в светло-голубом платье с ужасом обводит взглядом собравшихся. Более половины из них — люди из „Тайных“. Они аж шеи вытянули, чтобы услышать ответ. Несчастная дрожащими руками берет чашу с шампанским, подносит к губам и отхлебывает. Тут же чуть ли не отталкивает вино от себя и в ужасе шепчет первому же соседу:

— Там же — опий!

Тот не слышит. Он вместе с другими офицерами раскачивается из стороны в сторону и громко повторяет вслед за всеми:

— Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна…

Матушка чуть морщится и, поднося чашу к губам в другой раз, с ненавистью смотрит на Государыню, а та, будто ей нужно сказать что-то важное, наклоняется к племяннице и с мольбой в голосе просит:

— Пей, доченька. Так лучше. Так легче. Я как увидала своего идола, так — чуть рассудок не потеряла. А выпила зелие и — не помню уже ничего. ПЕЙ!

И матушка под радостные вопли и крики придворных: „Горько!“ и „Пей до дна!“ — выпивает чашу сию. А потом ей становится так легко, что она, не останавливаясь, пляшет весь вечер до другого утра.

Проснулась она вечером третьего дня в своей же постели. Проснулась и поняла, что теперь она либо должна выйти замуж за Бенкендорфа, либо уйти в монастырь, дабы спасти свою Честь.

Еще в бытность ее в пансионе — их, благородных девиц, обучали неким правилам женского естества и помогали составлять „календарь“. И шутили при том, что в одни дни надо звать милых любовников, в другие же — заботиться о династии благоверного. Ей же „не повезло“. Поэтому-то она и плакала вплоть до утра четвертого дня.

Наутро же она, не сказавшись прислуге, пошла на поиски Бенкендорфа, чтобы расставить точки над „i“. Но полковника дома не оказалось, а слуга отвечал:

— Так барин-с уехали-с — может к певичкам, а может и к дружкам в имения-с. Ежели к певичкам — так это надолго, правда, деньжата у него на исходе, так что скорее он в имениях-с. Найдет там матрешку попроще, вжарит ей по самое не хочу, наврет с три короба-с и — домой. Так что денька через три ждем-с. Тогда и приходи к нему в гости.

Разумеется, сказал он все это не сразу, но для профессионального иезуита, привычного к беседам с простыми людьми, выудить сии новости труда не составило.

По возвращеньи домой матушка просит нагреть ей ванну воды, а потом запирается в комнате и вскрывает вены на руках и ногах. Я никогда не спрашивал ее, зачем она сие сделала. В жизни, даже в жизни профессиональных разведчиков, бывают такие моменты, когда — „все“, когда „накормили“ уж досыта, по самое… И я ее понимаю.

Ее спасли чудом. Служанка, пробегавшая мимо ее комнатенки, обронила поднос с посудой и учинила такой грохот, что все выскочили посмотреть, что случилось. Все, кроме матушки. У слуг была голова на плечах, да и слухи до них доходили, — какой кусок счастья свалился на бедную, но ими любимую, сироту. (Матушку боялась и ненавидела знать. Люди ж простые — любили ее и со всеми горестями и заботами шли сразу к „Хозяйке“. И она брала детей их на службу, прощала долги и защищала их перед сильными. Теперь латыши ходят ко мне. И за глаза зовут просто — „Хозяин“.)

Вот мажордом и постучался в закрытую дверь, чтобы узнать, чем вызван столь богатырский сон. Когда же все поняли, что дверь заперта изнутри, ее просто вышибли.

Так что матушкино приключение кончилось тем, что под влияньем аффекта она слишком удачно полоснула себя по правой ноге и зацепила ахиллову жилу. Так что с тех самых пор матушка всю жизнь провела с тростью, да в особенном сапоге. Больше она не танцевала.

Что же касается ее психики, матушка дня три лежала в сумеречном состоянии, — это когда зрачки вроде бы на свет реагируют, но на жесты, а тем более слова — реакции никакой. Я видел такое после тяжких ранений.

Весьма опасное состояние, но во сто крат опаснее то, что начнется, когда раненый начнет сознавать, что с ним случилось. На моей памяти десятки, сотни крепких здоровых мужиков, которым бы жить, да жить, приходили в себя, обнаруживали ампутацию, молча отворачивались лицом к стене и угасали на наших глазах. Без руки, да ноги им было незачем жить…