верлибры - Алесь Рязанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
«Соловей» белорусской поэзии, «скворец»… Не знаешь, чего больше в этих словах – явной похвалы или скрытой иронии. «Пернатая» поэзия, как бы она ни изощрялась, как бы ни воспевала давнишние события и сегодняшний день, не может высказать именно человеческого содержания поэзии – того, что выделяет человека из царства природы и является только его прерогативой. Человек – не природа, а межа природы, и все самое значительное и главное совершается именно на этой меже.
Не птичьих голосов не хватает нашей поэзии, а просто – человеческого голоса.
* * *
Жизненные ценности существуют и действуют на известном расстоянии от человека, открываясь только обычному зрению. Приближая их, теряем: ни мать, ни любимую невозможно увидеть в микроскоп.
* * *
Эффект творчества: со временем то, о чем пишешь, становится тем, как пишешь, и то, на что глядишь, становится тем, как глядишь.
* * *
Пишем на белом поле смысла. Все, что не соответствует ему, что не органично ему, раньше или позже, как при трансплантации, отторгается. Не зря один дзэнский философ как итог многолетних размышлений над смыслом жизни оставил на столе белый лист бумаги.
* * *
Красота, о которой Достоевский говорил, что она спасет мир, спасает мир постоянно, извечно – жертвуя собой, превосходя себя, переворачиваясь в свою противоположность – в безобразное и таким образом присоединяя к себе эту другую половину мира.
* * *
Поэт – это не звание. Он не существует вне творчества. Он творит, но и сам свершается посредством творчества, он планирует, но и сам должен быть «запланирован» – должен быть вдохновлен, должен быть готов высказать то, что еще в незнании, в предслове.
В творчестве знание и умение превозмогаются, царит нечто высшее. Некий животворный излишек, освобождающий поэзию от ремесла.
* * *
Природа поэзии напоминает природу воды, которая поднимается к плотине. Преграда – ее внутренний фактор, более первичный и более органичный, чем, например, метафора и рифмы.
На ровном и плоском поэзия сникает. Она инстинктивно домогается такой задачи, такой нагрузки, благодаря которым может приобрести – и одновременно проявить – энергию и облик.
* * *
Чтобы текст заработал, необходимо придать ему такое состояние, такой наклон, чтобы он получил потребность в движении, в развитии, в выходе. Так исток реки наклоняется к устью.
* * *
Произведение включает в себя и свою цель: писатель может не осознавать ее, но его создание – осознает.
Если бы мы с точки зрения курицы попробовали оценить поведение утки, то, вероятно, убедились бы: утка – сумасшедшая курица.
Неуместно с готовой меркой подходить к тому, что не мы и уже поэтому – иное.
* * *
Ни дня без строчки… И литератор, даже если ему и не пишется, начинает писать, начинает самому себе или кому-то доказывать, что он умеет, что у него получается, что он способен… И чем больше он доказывает, тем более очевидно, что получается не очень хорошо.
А эта непростая ежедневная строчка, возможно, и не должна быть именно строчкой – написанной набело или набросанной в черновике.
Состояние, когда не пишется, не менее естественное и необходимое для писателя, чем то, обратное ему. В нем зародыши будущих сдвигов и еще неизвестных строк.
* * *
Поэзия, условно говоря, начинается на уровне гипотезы: поэты всегда до конца не доказаны, недоказуемы.
* * *
Стих возникает из тайны – она разворачивает его, как разворачиваются на плане архитектора будущие здания, как разворачиваются деревья на плане природы. Тайна проявляется в стихе, становится очевидной. Тот, кто пробует понять стих вне стиха, выявить тайну, рассекая, олицетворяет шарж: критик с топором.
Сущность стиха не «ядро ореха», но весь орех.
* * *
Cтихотворение – такое, чтобы и не перелистывать, на одной странице, в нескольких строчках: читать – и ощущать потребность начинать сначала, вбирать и всего не вобрать, которое было бы всегда о самом главном, которое бы сосредотачивало, а не перемещало внимание – как сосредотачивает огонь…
* * *
Что такое наследие? Как оно усваивается и как присваивается? Говорили с литовским поэтом Сигитасом Гядой про Оскара Милоша: родился в Белоруссии, жил во Франции, переводил литовских поэтов, сам писал по-французски. Как и на какие части делить его? Чей он: белорусский, литовский, французский? Так же, как и Адам Мицкевич, и белорусский, и литовский, и польский. Ведь они не музейные экспонаты, принадлежащие лишь тем, кто ими владеет. Здесь иное разделение. Мицкевич может принадлежать и полякам, и литовцам, и белорусам, да и не только им. Оскар Милош – также. Дело прежде всего в нас самих: как сумеем мы их усвоить, дело в наших способностях, в нашем духе…
Но – бросается в глаза: Беларусь и для одного, и для другого была именно детством.
* * *
Даже не изобретая новых слов, поэт все равно создает свой словарь. Ценность его не в самих словах, а в их связях, в их ориентированности.
Слова в стихе словно кирпичи или лепестки, но сам стих – нечто цельное: дом или роза. Многие слова в стихотворении складываются в одно большое – в стих.
Слова – та первоматерия, те первоатомы, которые, подчиняясь поэту, оформляются – и в розы, и в кирпичи.
Душа языка – поэт.
* * *
В языке удерживается усилие. Благодаря которому язык – постоянно «языковой», постоянно «именной»: он сам, исходя из себя самого, дает имена всем вещам и явлениям.
Языку нельзя способствовать извне – как подталкивается воз, когда коню тяжко, как кормится из рук собака: усилие должно возникать из глубины. Нереализованное – оно ослабляется, хиреет.
Язык существует усилием.
* * *
Языки граничат не как плоскости, они взаимопроникают своими пазами и выступами, как растопыренные пальцы рук. Они дополняются и толкуются друг другом.
* * *
Исследования биотроников выявляют, что все сущее в природе – листья, деревья, отдельные клетки и целые планеты – обладает собственным энергетическим каркасом.
Энергетическое дерево творчества, с которого иногда в чьи-то руки падают «ньютоновские» яблоки.
* * *
Жанр вытекает из стиля, стиль, конденсируясь, очерчивается в жанр.
* * *
Шероховатости – отнюдь не недостатки. В них зародыши иного, большего измерения. Все значительные идеи, все открытия возникали именно из шероховатостей. В шероховатости стиля, языка, творчества есть какое-то своеобразное преимущество. Припоминается руда, в которой еще остается нечто, кроме уже добытого металла.
* * *
Основа речи – молчание, звучание – утук.
* * *
Тот «одержимый» ген, который заставляет угрей подаваться на нерест в неимоверное странствие – через тысячи вод – в свое море, в свое лоно, ген, который размыкает замкнутое, – время… Как не хватает его в наших разумных, грамотных, правильных стихах!
* * *
Говорим на языке, которого не понимаем. Понимаем только верхний пласт языка, но сам язык как бы замкнут, скрыт, не участвует в разговоре.
Слово имеет силу воздействовать, преобразовывать.
«Я открою тебе сокровенное слово» – название сборника поэзии древнего Вавилона и Ассирии.
Магическая, «заговорная» подоснова языка.
И Богушевич1, и Купала стараются овладеть таким магическим словом (словом-действием, словом-делом) и сожалеют, что не удается. Многие их стихотворения и возникли как жажда такого слова и стремления к нему.
Оно, это недосягаемое слово, и было внутренним содержанием и стимулом всей возрожденческой белорусской поэзии, было ее заклятым волшебным цветком папоротника.
* * *
Когда-то в поисках золота отбрасывали и серебро, и платину, и другие драгоценные металлы. Не происходит ли то же в искусстве? Не отбрасывается ли нечто существенное ради общепринятого, ради привычного и знакомого?
Как известно, многие растения считались сорняками, пока не были открыты их лекарственные свойства.
* * *
Верлибр поднимает то, что теряет традиционный стих. Среди традиционных «стихоопределений» он – реформатор, он – протестант.
* * *
Учил свою тетку Теклю – чтоб выпрямлялась – поднимать и опускать руки: в небо – в землю. Она делает, смеется, повторяет сама себе: в небо – в землю…
Две бездны – земля и небо, в которые человек поднимается и опускается всю свою жизнь.
* * *
Дорога и деревня – основные образы белорусской литературы. Но если раньше дорога впадала в деревню, то теперь скорее наоборот: деревня впадает в дорогу.
