Песнь об огненно-красном цветке - Йоханнес Линнанкоски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Но ведь я спрашиваю себя только в шутку!»
«В шутку?.. А разве это тема для шуток?»
Талые воды успокаивались, но по небу плыли темные тучи.
Талые воды шумели, подобно порогам.
«Неужели это оскорбит ее? Ведь она увидит силу моей любви. Я не выдержу этого неведенья, я должен избавиться от этого, я должен узнать!»
Но второй, благоразумный голос утонул в шуме разбушевавшейся воды.
Олави держал руку девушки и ласково говорил с ней. Вдруг по ясному ее лицу прошла темная туча — такая темная, что Олави чуть не пожалел о своем вопросе.
— Я не думала, что ты усомнишься в моей любви и захочешь таких доказательств, — сказала девушка, взволнованная почти до слез.
«Золотая моя! — подумал юноша. — Если бы ты знала, чего я хочу! Одно только слово хочу я от тебя услышать — и наше счастье станет еще вдвое больше».
Но он не сказал этого вслух — он ждал того счастливого мгновения, когда скажет ей, что все это было лишь невинным испытанием.
— Именно потому, что я так тебя люблю, — говорила девушка, — я не могу на это решиться. Сейчас нам так хорошо, а тогда, мне кажется, между нами появится что-то чужое. Я этого очень боюсь — ты ведь и так уже скоро уходишь.
Они умолкли и грустно глядели друг на друга, — казалось, между ними и в самом деле наступило какое-то отчуждение.
Час расставанья близился день за днем, небо было покрыто тучами. В один из таких дней девушка подкралась к Олави, нежно обняла его и каким-то странным взглядом посмотрела ему в глаза. Она казалась ослабевшей и дрожала, как листок березы на ветру.
— Что, Анютин глазок? — спросил Олави, обуреваемый радостью и мукой.
— Олави… я… теперь… — Ее голос дрогнул, она прижалась лицом к его щеке.
Дикая радость охватила юношу. Он порывисто обнял девушку, готовый признаться ей в своей хитрости, но в эту минуту что-то так сдавило его, сердце его так забилось, что он не мог вымолвить ни слова, и только крепче прижал к себе девушку, приникая губами к ее губам.
— Я люблю тебя так, как только твоя мать могла тебя любить, — шептала разгоряченная девушка.
Юноша остолбенел: ему показалось, что чей-то тайный глаз подглядел их ласку.
— Олави! — воскликнула девушка. Она глядела на него с прежней нежностью, но говорила так, будто вспомнила какое-то важное и чуть не забывшееся дело. — Ты никогда не рассказывал мне о своей матери… Нет, не надо рассказывать — я и сама знаю, какая она. Она большая, как ты, она еще совсем не сгорбилась. У нее такие же лучистые глаза и такой же высокий лоб, как у тебя. На ней всегда большой фартук, обшитый темной каймой. На фартуке большой карман, в нем лежит клубок шерсти, и, когда она куда-нибудь идет, она вяжет чулок.
— Откуда ты все это знаешь?! — изумился юноша, ему стало вдруг легко. Он испытывал восторг от того, что девушка говорила о его матери с такой нежностью.
— Я догадалась, — отвечала девушка. — Знаешь, как мне хотелось бы увидеть твою мать — ту, которая…
— Которая — что?
— Которая… Ты но можешь себе представить, как мне хочется ее увидать. Тайком обнять ее и… Твоя мать часто тебя целовала?
— Нет, не часто.
— Она только гладила тебя по голове и часто говорила с тобой наедине, — правда?
— Да, да…
Руки Олави ослабли. Он бессознательно отстранил девушку и устремил взгляд куда-то вдаль. Его губы еще улыбались, но глаза были серьезны.
Девушка смотрела на него с испугом.
— Что с тобой? — спросила она, опасаясь, что огорчила его.
Юноша не слышал.
— Что с тобой, Олави? — все больше волновалась девушка.
— Мать говорила со мной, — сказал он дрогнувшим голосом.
— Говорила, — вздохнула девушка. — Сейчас говорила?
— Сейчас.
— Что она тебе сказала? — робко спросила девушка.
Олави ответил не сразу.
— Она сказала, что я был бы плохим сыном… и что я поступил плохо, когда просил…
Девушка глядела на него молча. Она была глубоко взволнована.
— Теперь я еще больше люблю твою мать, — шепнула она юноше, тихо обнимая его.
Победитель порогов
Порог Кохисева[5] — знаменитый порог, самый сердитый и гордый на всей пятнадцатимильной реке Нуоли.
Мойсио — знаменитый дом. Его хозяева с незапамятных времен славятся богатством и силой, а их непреклонность и гордость подобны порогу Кохисева.
Дочь Мойсио — знаменитая девушка: ни у какой другой девушки нет такой роскошной косы и ни один парень не может похвалиться тем, что она метнула в него искрами своих глаз.
Дочь Мойсио зовут Кюлликки, — ни у кого другого нет такого имени, и люди говорят, что его нет даже в святцах.
Последняя партия сплавщиков пришла в деревню ночью, а утром принялась за работу. Одни продолжали сплавлять лес, другие очищали берега от оставшихся на них бревен.
Наступил вечер. Сплавщики расходились по домам, на ночлег.
В саду Мойсио трудилась девушка, она поливала капустную рассаду. По дороге, тянувшейся мимо сада, шел юноша. Он уже издали заметил девушку и с интересом смотрел на нее.
«Это та, о которой так много говорили, — думал он. — Та самая гордячка».
Девушка выпрямилась, перекинула за плечо свалившуюся на грудь косу и горделиво откинула красивую головку.
«Хороша!» — подумал юноша и невольно замедлил шаг.
«Это тот, о котором девушки весь день наговориться не могут, — догадалась красавица и тайком взглянула на прохожего, — говорят, он какой-то особенный».
Она наклонилась зачерпнуть воды.
«Пройти мимо или заговорить? — колебался юноша. — А если она меня отошьет? Я ведь к этому не привык».
Девушка опять склонилась над грядками, юноша подходил все ближе.
«Неужели он осмелится заговорить? — разбирало девушку любопытство. — С него, пожалуй, станет. Но пусть только попробует!»
«Спесь спесью вышибают», — решил юноша и прошел мимо, не взглянув на гордячку.
«Ах вот как? — удивилась девушка и от растерянности пролила воду мимо грядки. — Хорош! Нечего сказать!»
Обиженная и уязвленная, она смотрела ему вслед.
На следующий вечер девушка снова была в саду. Юноша остановился.
— Добрый вечер, — сказал он и приподнял шапку, скорее надменно, чем вежливо.
— Добрый вечер, — бросила девушка через плечо, взглянув на него только мельком.
Наступило молчание.
— У вас красивые розы. — Это была любезность, но она прозвучала вызовом.
— Неплохие, — донеслось в ответ из сада. Вызов был принят.
— Может быть, подарите одну на память — вон с того красного куста, если это не слишком дерзко с моей стороны?
Девушка выпрямилась.
— Может быть, где-нибудь это и принято, но в доме Мойсио розы не дарят через забор.
«Может быть, где-нибудь это и принято?» — повторил про себя юноша и вскипел от досады. Он понял, на что она намекала. Этот намек показался ему слишком дерзким.
— Я не привык просить цветы у любого забора, — гордо ответил он. — И никогда не прошу их дважды, даже если здесь это принято. До свиданья!
Девушка повернулась к юноше и растерянно поглядела на него — дело принимало неожиданный оборот.
Юноша сделал несколько шагов, остановился, перепрыгнул через канаву и прислонился к забору.
— Можно сказать вам еще два слова? — спросил он, в упор глядя на девушку.
— Как хотите, — отвечала она.
— Если вы так высоко цените свои цветы, — продолжал он почти шепотом, — сорвите, пожалуйста, эту розу и приколите ее себе на грудь. Вас это не унизит, а для меня будет знаком того, что и прохожий может в ваших глазах считаться человеком.
— Попросить цветок осмелится каждый, — отвечала девушка, глядя в глаза юноше, — но достанется он только тому, кто отважится и на что-нибудь другое.
С минуту они не мигая смотрели друг на друга.
— Так и запомним! — сказал юноша. — До свиданья!
— До свиданья! — донеслось из сада, и девушка проводила его долгим взглядом.
— В нем и на самом деле есть что-то особенное, — пробормотала она, снова принимаясь за работу.
В воскресенье к вечеру на мосту, переброшенном через порог Кохисева, толпились люди. Их привело сюда любопытство.
Люди сновали как муравьи. Те, что не поместились на мосту, устроились группами вдоль берегов, Причиной такого переполоха послужил странный слух:
— В воскресенье, часа в четыре после полудня, на пороге Кохисева будет состязание.
— Что? — переспрашивали люди, не веря собственным ушам.
По этому порогу во веки веков никто не спускался на бревне. Лет десять назад, правда, один безумец, откуда-то с устья реки, решил рискнуть и спустился по нижнему порогу — тот ведь спокойнее. Но спуститься-то он спустился, а на берег его вытащили уже мертвёхоньким. Долго не могли забыть этой страшной истории здешние жители.
