Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

— Нравится ли вам разгадывать кроссворд?

— Любите ли вы Хемингуэя?

— Что вам больше всего нравится в нашей станице?

— Ваше хобби?

Услышав непонятное ему слово «хобби», Василий Максимович прятал в усах усмешку, молчал.

— Про хобу ничего вам не скажу, потому как и в глаза ее я еще не видал, — сказал он под общий смех. — А вот что мне в станице всего больше по душе, скажу: холмы! Красивые они по весне, когда на них зацветают маки, и осенью, когда ветерок клонит долу белую волну ковыля. Смотришь на них и насмотреться не можешь. Для меня холмы — это что-то такое, что вошло в мою жизнь и о чем словами не высказать.

— Евдоким спрашивал, показывал ли я школьникам свои руки? — как бы продолжая думать, спросил Василий Максимович. — Нет, не показывал, а намек давал, что оно такое, мозоли и потная рубашка на спине. Посмеиваются, что им… Не понимают.

— Может, этого им и не надо понимать? — спросила Анна. — Может, они проживут и без мозолей? Грамотные, культурные. Возьми хоть бы нашего Гришу. И музыкант, и в рассуждениях сурьезный. И это словцо придумал: контюр или ноктур.

— Музыка, — многозначительно сказал Василий Максимович. — Нам, мать, такое не выговорить, язык зачерствел, не гнется.

Возле калитки, зафырчав, остановилась «Волга».

— Это за мной. — Василий Максимович снял с вешалки свою рабочую, с замасленными рукавами куртку, отряхнул ее и накинул на плечи. — Анисим Лукич обещал подвезти в отряд. — Постоял у дверей, хмуря брови. — Что-то Евдоким не уходит у меня из головы. Опять не получилась у нас балачка.

— Видно, на разных языках толкуете.

— А почему на разных? Ить мы же братья.

Не дожидаясь ответа, Василий Максимович ушел.

Над степью черный купол неба. Двигался трактор, прожекторами рассекая темень. Мотор не гудел, как гудит он обычно днем, а рокотал, и в темноте эти отчетливо слышимые звуки разлетались далеко окрест. Тянулась и тянулась высвеченная фарами борозда, на стерню, позвякивая, ложились гусеницы, и свежий чернозем искрился, как антрацит.

Василий Максимович положил руки на рычаги и, глядя на стерню, на бугрившиеся блестящие гусеницы, ладонью чувствовал движение машины. «Евдоким, как заноза, сидит в моей душе. Пути-дорожки наши разошлись давно, водораздел между нами пролег еще в тридцатом… И чего ж мы до сей поры не можем примириться и жить по-родственному?..» Замечал Василий Максимович: ночью, на пахоте, одолевают раздумья, встает, воскресает в памяти и что-то совсем близкое, что случилось вчера или сегодня, и что-то далекое, что уже, казалось, давным-давно было забыто. Почему-то вспоминалось большое сербское село Уграновицы. В Уграновицах Василий Максимович побывал в прошлом году — вместе с механизаторами выезжал за границу. Автобус с гостями остановился на заросшей бурьяном улице. Крестьяне, совсем не похожие на кубанских, обступили гостей, по-своему что-то лопотали, радушные, улыбчивые. Когда начали приглашать приезжих к себе в дома, Василий Максимович оказался гостем Новака Йовановича. Невысокий худощавый мужчина лет шестидесяти взял Василия Максимовича под руку и увел в свой двор. И как только гость переступил порог, его сразу же усадили за стол в самом почетном месте, на колени постелили расшитый рушник. «Как и у нас, на Кубани, так и тут, сперва угощение, и рушник кладут, как и у нас, на колени, и люди, как и у нас, радушные», — про себя отметил Василий Максимович.

Говорили на ломаном «сербско-русском» языке, что-то понимая, что-то не понимая. Больше всего догадывались по жестам, улыбкам. Новак представил Василию Максимовичу свою семью. Жена Ядвига, женщина немолодая, чем-то, возможно, своим приветливым лицом, была похожа на Анну. Сын Лазо с черной стежечкой усиков на худощавом загорелом лице поглядывал на Василия Максимовича так, словно все еще никак не мог поверить, что видит в своей хате тракториста с Кубани. Жена Лазо Спомелка, красавица с тонкими черными бровями, подавала на стол. Рядом с Новаком сидел его десятилетний внук Миша, лобастый мальчуган со строгими глазами.

«Семья единоличника, — думал Василий Максимович. — Мы-то и слово „единоличник“ уже позабыли. Приехал сюда, и как бы вернулся в своей жизни, этак лет на сорок назад».

После угощения гостю показали хозяйство. Небольшой двор, слева от хаты лепился коровник, справа — свинарник, по-кубански — сажок, и в нем откармливались два кабана, черной, непривычной для глаза масти. За изгородью выстроились скирденки сена и кукурузных будыльев — корм для скота. В ряд стояли высокие круглые сапетки, доверху набитые початками кукурузы. Все, на что ни смотрел Василий Максимович, было ему и знакомо, и непривычно. И уж никак не мог он пройти мимо трактора. Низкорослый, намного меньше «Беларуси», на резиновых колесах, тракторишка этот, казалось, весело подмигнул кубанскому механизатору: «Ну что, не похож я на те, на гусеничные, что гуляют по кубанским просторам? Да, верно, и рост у меня не тот, да и силенка не та. Но в работе я проворный, старательный, садись-ка за руль и испробуй»…

…На развороте Василий Максимович включил и заднюю фару, и могучая машина, озаренная спереди и сзади, послушно повернула влево и, выровняв гусеницы, снова вошла в борозду. Под лемехами вскипал чернозем, уплывала в темноту взрыхленная земля, и бороны, качаясь и подпрыгивая, расчесывали мягкую пахоту. Василий Максимович выключил задний свет, пахота вмиг слилась с чернотой ночи, и опять в памяти всплыло подворье Новака Йовановича.

«Лазо подвел меня к своему неказистому тракторишку и сказал: „Испробуй-ка мою лошадку“, — думал Василий Максимович, глядя на освещенную борозду. — Я сел за руль и сделал круг по двору. „Ну как?“ — „В общем ничего, сказал я ему, — а только для нас, кубанцев, такая техника не годится, не потянет“. — „А для нас в самый раз“. — „Простор для работы, — говорю ему, — у нас разный, а через то и разная техника“. И я понимаю: увиденная мною жизнюшка не для меня, я перерос ее, приподнялся над нею и глядел на нее, как взрослый глядит на свои детские, нынче ему не нужные игрушки. А как же Евдоким? Неужели единоличное житьишко все еще мерещится ему и точит его душу? Оттого, видать, бедолаге живется нелегко».

8

В середине теплого весеннего дня по степной дороге катилась «Волга», оставляя за собой дымком курившуюся пыль. За рулем сидел Барсуков, мужчина лет тридцати пяти, без картуза, русая чуприна петухом, в глазах строгость. Рядом с ним Беглов, друг детства Барсукова, полнолицый, со светлыми усиками, в легком плаще и в фетровой шляпе.

— Дима, подумать только, как жизнь меняет положение людей, — мечтательно заговорил Барсуков, с улыбкой взглянув на Беглова. — Еще не так давно, о чем нам известно лишь по книгам, по этой степи председатель колхоза ездил верхом на коне или на тачанке с кучером. А теперь? Михаил Барсуков садится за руль, рядом с ним занимает место Дмитрий Васильевич Беглов, архитектор и мой школьный товарищ, и мы с ветерком мчимся по полям…

— Однако шофер-то у тебя имеется, — заметил Беглов. — Без своего Ванюши не обходишься.

— Ванюша мне нужен для особых моих поручений и для того, чтобы смотрел за машиной. Куда-либо поехать по моему заданию, допустим, привезти и увезти гостей — их нынче много. Вчера, к примеру, тебя привез. — Барсуков прибавил машине скорость, посигналил, обгоняя грузовики с ящиками, укрытыми брезентом. — Своих поприветствовал, из птицеводческого комплекса везут яйцо, а потому и едут тихо… Эх, Дима, как же хорошо, что мы можем вот так на машине лететь по степи, видеть и эти грузовики, груженные яйцом, и эти бесконечные зеленя! Сколько раз я думал: сложная штуковина жизнь! Когда мой отец погиб в бою, а мать умерла, я остался сиротой, твой батько, Василий Максимович, — низкий ему поклон! — вернулся с фронта, отыскал меня в приюте, взрастил, воспитал, и теперь твои батько и мать стали для меня родными. Мы, Дима, сверстники, росли в одной семье, вместе ходили в школу. Только институты окончили разные: я — сельскохозяйственный, а ты — архитектурный. Кому что на роду написано. Я, как и полагается, вернулся в станицу, а ты остался в Степновске. Я руковожу колхозом, а ты помогаешь мне — разработал проект для межхозяйственного мясопромышленного комплекса.

— Миша, чего размечтался? — Дмитрий повернул свое доброе, красивое лицо. — И едешь, вижу, не туда. Нам же нужно не в степь, а к холмам.

— Хочу показать тебе мою радость — зеленя, — ответил Барсуков. — Не могу удержаться! Это же самое большое мое счастье. Не зеленя, а чудо!

Агроном по образованию, хлебороб по призванию, знающий и как выращивать пшеницу, и как управлять автомобилем, Михаил Барсуков принадлежал к тем современным молодым людям, образованным и по-настоящему любящим землю, которых на селе становится все больше и больше. Колхоз «Холмы» — для него это предприятие, дающее стране много хлеба, молока, мяса, яиц. Поэтому и полеводческие бригады, и фермы он переименовал в комплексы — зерновые, молочные, птицеводческие, мясопромышленные. В первые два года он так удачно применил агротехнику на черноземной холмогорской земле, что урожай озимой пшеницы повысился вдвое. В прошлом же году с площади в четыре тысячи гектаров было получено зерна по сорок семь центнеров на круг. За такой небывалый в этих местах урожай Барсукову было присвоено звание Героя Социалистического Труда, слава о нем шагнула за станичные околицы и пошла гулять по всему южному краю. Барсуков не скромничал и не скрывал, что ему нравилось быть Героем Социалистического Труда, казалось, он и не смотрел на свою грудь, а всегда каким-то особым косым взглядом видел на ней кусочек червонного металла, и чувство гордости за свое особое положение в станице никогда не покидало его. Давно уже у него не было ни нормированного рабочего дня, ни выходных. Он всегда находился в деле — с раннего утра и до позднего вечера. Летом же, в страдную пору, поле не покидал ни днем ни ночью, спал урывками, где-либо под копной, ел на ходу, и к октябрю так худел и чернел, что и родная жена не могла узнать.