Литературная Газета 6549 ( № 15 2016) - Литературка Литературная Газета

Признаться, я бы поленилась перечить вольной сказительнице, но дело в том, что и в «Узле», и в «Ключе» она пишет о моей матери – писательнице Валерии Анатольевне Герасимовой, которая за себя ответить не может. Ответить Наталье Громовой я собиралась давно, вдобавок каждый раз при чтении очередного её исследования удивление небрежностью и неправдой нарастало.

Начну с незначительной, казалось бы, но характерной детали. Громова, со слов писательницы Лидии Либединской, утверждает, будто бы в день смерти Сталина Валерия Анатольевна пришла к ним в дом с бутылкой шампанского, дабы «выпить за смерть тирана». Я хорошо помню этот день, мне было 12 лет. Проблема не в отношении к Сталину, которое у моей матери было более чем критическим*, но в отношении к факту и готовности транслировать неправдоподобные байки. Любое застолье в том доме начиналось тостом за здоровье вождя, и в это время было бы странным веселиться и праздновать на глазах у «культовички», как называла Либединскую моя мать. «Всё же нельзя, чтобы пошляки и лжецы всегда были безнаказанны! – писала Герасимова в письме подруге литератору А.Г. Елагиной, отзываясь на книгу Либединской «Зелёная лампа» (1966). – Помню, какой ярой, бесстыдной «культовичкой» была Либединская до самой последней минуты, когда наконец почуяла, что теперь нужно иное. Смекалистая баба! Хотя я не отрицаю, что баба эта по-своему литературная. Писать, пусть на потребу, главным образом обывателя, – умеет».

В «Узле» от собственного имени, а в «Ключе» уже со слов той же Либединской Громова рассказывает о попытке суицида Валерии Герасимовой в начале 30-х. Такая попытка действительно была. Но не по причине столь смехотворной, как катание на теплоходе её тогдашнего мужа Александра Фадеева с некой дамой, а по неизмеримо более серьёзным и глубоким причинам. «Сестра насилу успела её откачать… На Ольгу (то есть компаньонку по катанию) Фадеев больше не смотрел». Удивляет вульгарный тон самого громовского пересказа. Какое-то душевное плебейство – желание обязательно влезть в интимную жизнь, по сути, неведомых ей людей. Либединская не могла быть свидетельницей этих событий, так как мама познакомилась с ней только в конце войны, когда та вышла замуж за писателя Юрия Либединского, с которым мама дружила с самого детства. Вскоре после его смерти она прекратила всякое общение с Лидией Борисовной, что не могло не сказаться на тональности и характере воспоминаний последней.

Хочется привести ещё одну ошеломительную историю из «Ключа»: «Либединская ходила с Маргаритой (Алигер) вместе (!) отпевать самоубийцу Фадеева в церковь на Пятницкой. На кладбище каждый год в день памяти Фадеева они встречали Марию Петровых». Восклицательный знак в скобках поставлен Громовой, но я таких восклицательных знаков поставила бы больше. Ведь это уже хармсовская фантасмагория. Во-первых, на Пятницкой в те годы не было ни одной действующей церкви. Во-вторых, без свидетельства о смерти священник не имел права отпевать. И в-третьих, – какой пронзительный мистицизм! – подумать только: из года в год в одно и то же время встречать на кладбище поэтессу Петровых…

И ещё о нелепостях. В книге «Узел» (2006) Громова пишет о гибели «в начале 20-х годов ряда выдающихся учёных, среди которых А. Ганин, В. Таганцев, С. Мельгунов, А. Чаянов»… А теперь по порядку. Алексей Ганин, расстрелянный в 1925-м по сфабрикованному делу «Ордена русских фашистов», известен как поэт и друг Сергея Есенина, а вовсе не «выдающийся учёный». Действительно, географ Владимир Таганцев был расстрелян в 1921-м. Но по поводу следующих имён опять неверные сведения. Историк Сергей Мельгунов закончил свои дни в 1956-м в поселении Шампаньи близ Парижа. Экономист Александр Чаянов расстрелян не «в начале 20-х», а в 1937-м.

Или обстоятельства жизни писателя Александра Авдеенко. Упоминая его опалу в 1940-м, Громова пишет: «В конце концов, он убежит на родную шахту и останется там, забытый властями и оттого сумевший выжить». Создаётся впечатление, что человек на всю жизнь затаился в шахте. На самом же деле уже через год после опалы, в 1941-м, Авдеенко отправился на фронт, где был военкором, получившим прощение лично от Сталина. Был восстановлен в Союзе писателей, а затем и в партии. Обладатель множества наград и орденов, лауреат Государственных премий. Выпустил десятки книг.

Марк Колосов никогда не был мужем писательницы Анны Караваевой. Известная поэтесса и переводчик Вера Звягинцева, которую мне довелось знать, была Клавдиевна, а не Константиновна.

По утверждению Громовой, в 1958-м Веру Инбер якобы угрожали отправить на Колыму, если она не выступит против Бориса Пастернака. Будто бы об этом Инбер «шёпотом говорила своим знакомым». Кому нашептала, Громова утаила. Страх Инбер исследовательница объясняет её родством с Троцким, которое не помешало поэтессе получить Сталинскую премию, два ордена Трудового Красного Знамени и другие награды и находиться в руководстве Союза писателей. С чего бы Колыма? А может, Громова путает 1958-й (когда уже вовсю шла реабилитация, в том числе и бывших троцкистов) с 1937-м?

В «Ключе» автор с суровой прямотой клеймит своего дедушку за то, что он, оказывается, был палачом, работал в системе концлагерей, и повествует о том, как порвала с ним всякие отношения. «Он прожил долго, но мы не встречались… Он дожил до падения советской власти… Уверена – боялся до последнего дня. Боялся, что придут и спросят с него». Но в «Узле» размашисто припечатывает и народ целиком: «Интересно, что русский, а вслед за ним и советский человек знал единственную форму свободы, освобождающую от страха и любой ответствен­ности, – это пьянство».

А какую ответственность знает сама Наталья Громова? Имеет ли она моральное право отрекаться от деда, верившего в целесо­образность террора, если ей самой не нужна никакая правда о трагедии новейшего времени? «Город в течение нескольких дней был оставлен им на растерзание. В нём не было ни милиции, ни военных». Что это за дни (!) растерзания, когда в столице не было даже милиции? Это из «архивного романа» о событиях осени 1993-го, когда сначала свирепствовал ОМОН, а потом появились танки. Тогда вслед за антиконституционным разгоном парламента пролилась кровь. По официальным подсчётам, было убито 158 человек. Чем Наталья лучше своего деда, если в тяжёлом противостоянии ей мерещатся лишь «фашистские лозунги», и она в панике восклицает: «Откуда в России столько фашистов?» («Пилигрим, или Восхождение на Масличную гору», «Знамя», № 9, 2015)? Возможно, и её дед в заключённых видел только «фашистов». У него не было должной информации, чего нельзя сказать о внучке, которая могла бы как историк поинтересоваться происходившим и попытаться разобраться.

В 1993-м оправданием переворота, избиения людей, блокады, а затем и расстрела Белого дома служили рассказы о «красно-коричневых боевиках», якобы массовой раздаче оружия (которого в здании практически не было) и снайперах «из Приднестровья и Абхазии». Как установила комиссия Государственной Думы, 4 октября во время штурма парламента стреляли не только правительственные танки, но и правительственные снайперы. Но у свободолюбивой и гуманистичной исследовательницы готов свой конспект той трагедии: «В Белом доме засели депутаты, не желающие распускаться, шла раздача оружия населению. По людям то здесь, то там стреляли какие-то сошедшие с ума снайперы. Начался штурм Белого дома».

И даже ни тени сомнения по поводу случившегося попрания закона и убиения людей – события, так ужаснувшего, к примеру, Владимира Максимова, Андрея Синявского, Виктора Розова, Валентина Распутина…

Громова утверждает, что в те дни вела урок литературы в московской школе, где часть детей якобы «уже подержала в руках оружие у Белого дома, а другая – ходила туда, где стояла я за колючей проволокой». Конечно, оружие в детских руках – из области фантастики. А кто же окружил колючей проволокой лагерь в центре Москвы? И почему литератор воспринимает её как нечто естественное?

Вообще бодрое отсутствие сомнений – пожалуй, главный изъян сочинений Натальи Громовой. Она не сомневается в своей правоте и под готовые концепции легко и небрежно подвёрстывает любые цитаты, факты, суждения…

Мне кажется, историку литературы очень важно уметь сомневаться, видеть объёмность и неоднозначность литературных фигур и явлений. В сущности, где сомнения – там и пытливость, придирчивость к собственной работе, стремление перепроверить…

А где сомнения отброшены – там удалой дилетантизм и храброе умножение неправды…

Собачья жизнь / Спасибо, Господи

Собачья жизнь / Спасибо, ГосподиРассказы

Литература / Литература / Проза

Славина Наталья