Россия и Европа-т.3 - Александр Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я согласен с пророчеством Соловьева и вытекающим из него объяснением этих событий. И потому, в отличие от пана Пшебинды, не могу винить «бесов нигилизма» в решениях их антагонистов, принятых 33 года спустя после убийства царя. Означает ли это, однако, что я пренебрегаю «историческими фактами»?
Корректнее, наверное, было бы сказать, что пренебрег я тезисом пана Пшебинды подругой причине. Просто потому, что он освобождает нас от какого бы то ни было объяснения рокового торжества «бесов национализма» в июле 1914-го. Другое дело, что пророчество Соловьева (и моё объяснение этого торжества), в свою очередь, требуют подробного исторического анализа и обоснования. Их я и предлагаю читателю в заключительной книге трилогии.
И подумать только, что началось это всё для меня с ничтожной интриги Чаковского!..
Там же.
f
i
глава
Вводная
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ВТОРАЯ
ударственного
ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
ОДИННАДЦАТАЯ
патриотизма
Упущенная Европа Ошибка Герцена Ретроспективная утопия Торжество национального эгоизма Три пророчества На финишной прямой Как губили петровскую Россию Агония бешеного национализма
У истоков «гос
Последний спор
глава вторая
У истоков «государственного
патриотизма»
В том-то и дело, что Мусоргский или Достоевский, Толстой или Соловьев - глубоко русские люди, но в такой же мере они люди Европы. Без Европы их не было бы. Но не будь их, и Европа была бы не тем, чем она стала.
Владимир Вейдле
Мне кажется невероятным, чтобы американец даже с самой необузданной фантазией мог представить себе, как сложилась бы история его страны, если бы в один туманный день, допустим, 1776 года интеллектуальные лидеры поколения, основавшего Соединенные Штаты, все, кто проголосовал 2 июля за Декларацию Независимости, оказались вдруг изъяты из обращения - казнены, заточены в казематы и рудники, изолированы от общества, как прокаженные. Во всяком случае я не знаю ни одного историка Соединенных Штатов, ни одного даже фантаста, которому пришло бы в голову обсуждать такую дикую гипотезу. А вот историку России мысль эта вовсе не покажется дикой. Не покажется и гипотезой. В прошлом его страны такие интеллектуальные катастрофы случались не раз.
Впервые произошло это еще в середине XVI века, когда основоположник Российской империи царь Иван IV неожиданно, вопреки сопротивлению политической элиты страны и пренебрегая исламской угрозой, «повернул на Германы», т.е. бросил вызов Европе. Сопротивлявшаяся элита была беспощадно вырезана (эту страшную историю читатель, я уверен, помнит по первой книге трилогии).
В последний раз произошло это, когда большевистское правительство посадило на так называемый «философский пароход» интеллектуальных лидеров Серебряного века, в том числе и учеников Соловьева, и выслало их за границу (тем, кто остался на суше, суждено было сгнить в лагерях, как Павлу Флоренскому, погибнуть в гражданской войне, как Евгению Трубецкому, или от голода и отчаяния, как Василию Розанову и Александру Блоку).
Тема этой книги, однако, касается другой культурной катастрофы, случившейся в промежутке между этими двумя. Той, что повернула вспять дело Петра, а с ним и процесс «присоединения России к человечеству», говоря словами Чаадаева, и на столетия вперед сделала русский патриотизм уязвимым для националистической деградации. Оказалась, другими словами, завязкой его вековой драмы.
Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»
вателей Америки против имперской метрополии, которое вошло в исторические реестры как революция, декабристское восстание против самодержавия и крестьянского рабства окончилось неудачей. И потому осталось в истории как мятеж. Сказать я хочу лишь, что улыбнись им фортуна, декабристы вполне могли бы возродить дело Ивана III, разделив с ним таким образом славу отцов-основателей европейской России.
Во всяком случае именно они, патриоты своей страны и цвет нации, носители интеллектуального потенциала, накопленного ею за столетие после смерти Петра (он умер в 1725-м), оказались единственными в тогдашней России, у кого был достаточно серьезный и логически последовательный план её европейского преобразования, причем, несопоставимо более основательный, нежели у архитекторов Великой реформы три десятилетия спустя.
Косвенно признали это даже их палачи. «Революция была у ворот России, - сказал император, вернувшись с Сенатской площади, - но клянусь, что, пока я живу, она не переступит ее порога».
И тем не менее из следственных материалов по делу революционеров составлен был, как мы помним, специальный Свод, который, по словам графа Кочубея, «государь часто просматривает и черпает из него много дельного». Больше того, именно эти материалы даны были «в наставление» Преобразовательному комитету, учрежденному уже в 1826 году, дабы мог он «извлечь из сих сведений возможную пользу при трудах своих».
Само собою разумеется, что никакого толку от бюрократических трудов этих не произошло. И произойти не могло. Это было все равно, как если бы кто-нибудь попытался по чертежам ракетоносителя соорудить античную катапульту. Но не в этом ведь дело. Оно в том, что даже враги не могли отказать декабристской программе преобразования России ни в реалистичности, ни в компетентности и своевременности.
Еще более, однако, ценна для нас их патриотическая программа тем, чего в ней не было. А именно, не было в ней «национального самодовольства», не было противопоставления России и Европы как двух полярных по духу миродержавных начал, двух чуждых и враждебных друг другу цивилизаций. Не было мистической идеи избранности русского народа, веры в то, что, говоря словами Достоевского, «в нем одном истина и он один способен и призван всех воскресить своею истиной». Не было и претенциозной мысли о «великом и мистическом одиночестве России в мире»1. Нечего и говорить о том, что называют сегодня популярные философы «государственной и даже мессианской идеей с провозглашением мирового величия и призвания России»2. Ничего, одним словом, из того, что именует сегодня С.В.Лебедев «центральным вопросом русской философии истории».
Вообще никаких признаков того, что германские тевтонофилы назвали Sonderweg, Герцен «государственным патриотизмом», а Соловьев «языческим особнячеством». Все это стало результатом расстрела декабристского поколения. Пусть случился этот расстрел не так давно, как «крестьянская конституция» Ивана III, илитрагиче-
ПанаринА.С. Россия и Запад: вызовы и ответы. Реформы и контрреформы в России. М., 1996.0.254.
Новый мир. 1995. № 9. С. 137.
екая развязка вековой борьбы нестяжателей за православную Реформацию, и вообще все, нему посвящена первая книга трилогии, но все же достаточно давно, чтобы оказаться за пределами исторической памяти большинства современных интеллектуалов. И потому отчасти извиняет их убеждение, что у России просто нет другой традиции, кроме милитаристской, холопской и особняческой. Если я и преувеличиваю, то совсем, право, немного. Ну вот вам серьезный либеральный политик, который нисколько не сомневается, что «тысячелетняя история России есть история рабства»3.
Это Борис Немцов. Но разве он одинок в своем убеждении? И всё же опыт декабристов, одного из самых интеллектуально одаренных в русской истории поколений, вопиёт против столь вульгарной мистификации. Он свидетельствует неопровержимо, что есть у России и другая традиция. Ну подумайте, ведь не ради карьеры и не по принуждению вышли на площадь столько знатных, богатых и благополучных дворян. Ну что, скажите, было им до крестьянской свободы? А они вышли. Рискнули всем только из-за того, что им было стыдно.
Стыдно, говорю я, жить в европейской стране, победительнице Наполеона, которая соглашается терпеть средневековый произвол власти, давно уже забытый европейцами. Стыдно того, что B.C. Соловьев назовет впоследствии «общественными грехами» России. И вот они вышли на площадь, терзаемые «не национальной гордостью, не сознанием своего превосходства, но сознанием своих общественных грехов и немощей»4. Возможны были такое сознание, такой стыд, такой риск, не будь декабристы абсолютно убеждены, что живут в Европе и стоит за ними вековая отечественная европейская традиция, вопиющая к их защите?