Подготовительная тетрадь - Руслан Тимофеевич Киреев

тумбочке, — подсказал он, и я принялся искать тумбочку. На глаза мне попадались перекидной календарь, изящный чемоданчик на стуле, институтский ромбик на лацкане темно-синего пиджака, и ромбик этот, к моему изумлению, сидел теперь совершенно прямо, хотя я готов был поклясться, что мой гость не притрагивался к нему.

Тумбочка стояла слева от меня, я все время касался ее ногой. Взяв несколько листков, положил их перед Свечкиным, и тот легкими быстрыми штришками принялся набрасывать нечто, что вдруг показалось мне смутно знакомым. Скоро я вспомнил, где видел нечто подобное: в политехническом институте, три неполных семестра которого я добросовестно прослушал, прежде чем уяснил себе, что поэзия трубадуров при всей своей временной отдаленности все же ближе мне, чем самая современная лазерная установка. Именно там, в кабинете электроники, если мне не изменяет память, созерцал я подобные рисунки.

Играючи закончив свою электронную схему и даже не дав себе труда окинуть ее итоговым взглядом, Свечкин уважительно повернул ее ко мне. Золотое перо, а следом за ним и ручка испарились, и я остался один на один с графическим изображением ЭВМ, от которой панически бежал семнадцать лет назад.

— Один из вариантов обмена, — пояснил герой очерка, который мне еще предстояло написать.

Я ошалело поднял голову.

— Один из? Вы сказали, один из? — Чтобы выработать хотя бы один такой вариант… Да что один! — половину, четверть — без Сызрани и профессора Урзанчика — мне потребовался бы, наверное, год. И откуда только берутся такие в наше время!

А из Чеботарки. Я спросил, откуда берутся, и отвечаю: из Чеботарки. Это в тридцати пяти километрах от Светополя, в знаменитой Алафьевской долине. Ее отлогие склоны покрыты виноградниками, а внизу буйствуют сады, которые справедливо называют райскими. Кто из моих земляков не знает алафьевских абрикосов? Или алафьевского винограда «Нимранг» — оранжевого и крупного, как грецкий орех, с сизым отливом? Кстати, есть здесь и ореховая роща, а из тутошней белой черешни «воловье сердце» получается, как утверждают знатоки, лучшее в мире черешневое варенье. Говоря о неизменной груше в руке Василь Васильича, я не упомянул, что это всегда была алафьевская груша. Светопольцам, впрочем, это и так понятно.

В совхозе «Чеботарский» я бывал по своим журналистским надобностям и до Свечкина, но не слишком часто, ибо совхоз считался благополучным, а это, как я уже говорил, не моя стихия. По склонам карабкались вверх дома — совхоз рос, росла и Чеботарка. Сложенные из камня-ракушечника, оштукатуренные и беленые, в зелени приусадебных участков, они мало чем отличались друг от друга, но один, стоящий слева от дороги, если ехать из города, непременно обратил бы на себя ваше внимание.

В пику общему архитектурному плану села — а таковой, я думаю, существовал — дом стоял как-то боком, настороженно глядя на дорогу двумя темными окнами. Крутая черепичная крыша напоминала изборожденный морщинами лоб. Угадывалось и некое подобие рта — в том месте, где фундамент стыковался со стеной, но эта горизонтальная линия была слишком тонка, словно дом неодобрительно поджал губы. Впечатление подозрительности и неприветливости усугублял лиловый штакетник. Это и был дом Свечкина.

Я умышленно прибег к несколько импрессионистскому письму, дабы передать первое впечатление от встречи с отцом героя моего очерка, а теперь еще и моего доброго знакомого. Мы приехали сюда в первых числах сентября, в пору, когда мое восхищение Свечкиным достигло апогея; приехали на редакционной машине в одно из воскресений, воспользовавшись тем, что Рудику надо было обкатать за городом новый двигатель.

Свечкин сулил нам арбузы, какие-то необыкновенные, уже осенние персики и гостеприимство отца. Арбузы мы увидели сразу, едва, выйдя из машины, приблизились к лиловой ограде. Они лежали за этой угрюмой решеткой, полосатые, как арестанты, и огромные, причем довольно далеко друг от друга, словно и друг дружке-то не доверяли. Из конуры, которая, как и дом, стояла боком, но в отличие от дома наблюдала за дорогой не двумя, а одним глазом, вышел, позванивая цепью, пес и строго уставился на нас. Хоть бы вильнул хвостом, увидев своего (Свечкин-то бывал тут часто), хоть бы гавкнул, увидев нас с Рудиком! Нет, стоял и смотрел. Потом из дома так же молча и медленно вышел бровастый старик в телогрейке и коротких, с обрезанными голенищами валенках — это в самом-то начале осени, когда еще вовсю жарило солнце и мы даже пиджаки оставили в машине! Он не сразу двинулся к нам, чтобы открыть калитку, которая не отпиралась снаружи, а остановился и некоторое время неодобрительно взирал на нас. Ну точь-в-точь, как его пес.

— Здравствуй, папа, — сказал Свечкин.

Старик не ответил. Подошел, пощупал глазками сперва меня, потом Рудика, держащегося поодаль, и лишь после этого завозился с калиткой. Наконец она открылась — к моему удивлению, без скрипа, в ожидании которого я едва не втянул голову в плечи.

Мы вошли. Свечкин познакомил нас. И тут взгляд хозяина стал еще недоверчивей. Спустя полчаса, когда мы ели на прохладной террасе теплый арбуз, Свечкин-старший, который был полной противоположностью Свечкина-младшего (даже в имени: отца звали Иваном Петровичем), вдруг снова внимательно посмотрел на меня.

— Так вы из редакции?

Сын улыбкой извинился за отца.

— Ну, конечно, папа, — нимало не раздражаясь, произнес он. — Виктор Карманов.

Но старик будто не слышал. Он продолжал смотреть на меня из-под седых бровей, й мне показалось, в голове у него вертится мысль, высказать которую он не решается.

Раскаленный солнцем арбуз и без того был невкусен, а теперь и совсем не лез в горло. Сам хозяин даже не притронулся к нему, хотя выбирал тщательно, обстукивая и оглядывая со всех сторон, причем делал это с такой осторожностью, будто на его приусадебном баштане могла ненароком вырасти бомба.

Похоронив жену, вот уже несколько лет жил он один — быть может, это сделало его столь подозрительным? Или его многолетняя работа завскладом — работа, с которой он, несмотря на возраст и болезнь, никак не хотел расставаться? Болезнь эта была предметом особой озабоченности сына. Он не спрашивал, как чувствует себя отец, — во всяком случае, при нас, но он смотрел, и эти острые взгляды поточнее всяких кардиограмм определяли, как поживает склонное к подвохам отцовское сердце.

Дальше я расскажу о Свечкине в роли молодого папы, теперь же я умышленно останавливаюсь на этих подробностях, дабы охарактеризовать его как сына.

Обвораживая предупредительностью и ласковой услужливостью посторонних людей, как порой нетерпимы мы к нашим близким! Свечкин и тут был исключением. Стоя у запертой калитки, не только словом, но даже жестом не поторопил явно медлящего, явно недовольного нашим вторжением отца. Я бы не выдержал на