Золотой истукан - Явдат Ильясов

Карие глаза встретились с синими. Точно два янтарных жука сели на два василька. Сели — и сразу отлетели. Она подала Кубрату красный узелок, заговорила с ним глубоким, переливчато густым, текучим, тягуче печальным, местами с перезвоном, холодным и свежим, двойным осенним голосом — словно дальнее долгое эхо лесное ей тут же отвечало.

Старик исподлобья взглянул на Руслана. Отвечал он сбивчиво, устало, неуверенно.

Она закрыла глаза, приложила узкие ладони к вискам. И не то вздохнула, не то со стоном зевнула — будто волчица взвизгнула. Нехотя — ах, идти, не идти, и куда идти, и зачем? — поплелась было прочь. Вдруг остановилась. Обернулась. В сумрачных ее глазах вскипела опасная мысль.

— Эй, человече! — окликнул Руслана старик. — Уснул? Ешь. Мясо холодное ешь. Пей кумыс. Опять мешки таскать.

Руслан прикусил губу. Рассеянно глянул на скатерть, на небо в белых облаках, шатры, телеги. На траву — может, следы остались. Нет. Все истоптано.

— Чудо.

— Потому — Баян-Слу. То есть богатая красотою. Дочь моя, — пояснил он с грустной гордостью. — Ты ешь, сыне, ешь.

— Не похожа на ваших женщин.

— Разные у нас. Говорю, мы смесь. Своих чужим не отдаем, чужих берем. Бабка у меня — из северских славянок. Мать аланка. Жена, от которой Баян, остроготка. Звали ее Брунгильде. По-ихнему это Смуглая Удаль. Кажется, так. А по-булгарски выходит — раньше, то есть давно, пришла, досталась. Я дразнил: «Ты — прежде досталась, теперь мне нужна Сунгильде, пришедшая позже». И женился, — старик с тоской усмехнулся, — на пленной угорке Сунь. Обеих уже нет. Жаль.

Руслан — безнадежно:

— Верно, замужем.

— За князем Хунгаром, господином нашим.

— За князем… — Русич лег на спину, руки сложил под головой.

— Эй, ты чего? Ешь.

— Нет. Расхотелось.

Князь — он везде успеет.

Синь, Облака. Будто прямо в синих, с белками снежными, нежных твоих глазах коршун кружится, стан стережет. Не убежать. Злой коршун, зоркий, меткий. Золотой иволге смерть.

— Угрюма. Хворает? Не скажешь.

— Другого любила. Зарезал Хунгар.

— Зачем отдал, нелепый старик.

— Бек. Хозяин степи. Сам не приехал — нож свой прислал. С ножом обвенчали. Наш род захудалый, слабый. Что дочь — весь род взял в услужение.

— Ух ты! У нас не так.

— Получше?

— Сходятся селами на игрище, брагу пьют, пляшут, поют — тут и жен выбирают, кому какая по нраву.

— Сколько тебе?

— Осьмнадцать.

— Успел?

Покраснел юный смерд.

— Присмотрел было одну.

— Ну?

— Князь упредил. Видал ты ее. Людожирица, Идарова любовь.

Руслан, морщась, прикусил ладонь.

— Заноза?

— Ага.

— Говоришь — у нас не так.

— Голодали. Не до них.

— Ну, дело прошлое. Вставай.

Руслан выгрыз занозу, поплевал на ладони, потер одну о другую, ухватился за грузный мешок — и только вскинул его на плечо, как за спиной, будто это он взвихрил их вместе с мешком, раздались крики, гул, звон и топот.

Сверг мешок с плеча на телегу, глядит — мимо едет черный старик с огромным бубном в черных руках, весь в лисьих и волчьих хвостах, медных бубенчиках. Пасть — до ушей, в ней зубы большим снежным комом, а глаз почти не видать: две искры в грубых морщинах блещут. Позади, выступая из-за холма с каменной бабой, следуют конники в шубах мехом наружу.

— Брось. — Кубрат отрешенно махнул рукой. Дескать, ну их к бесу, мешки. — Рогатку надень. Не то зададут нам плетей. Пойдем. Большой бахши приехал. Главный волхв степной.

— Я уже мнил — не увижу боле Еруслана. Не пытался утечь? И не надо пока. Может, в пути. Наших тут всех тоже гоняли мешки таскать, телеги править. Ну, двое за бугор уползли. А там — заслон. Засекли, горемычных.

— Овечьего сала принес. Спину смажем.

— Вот спасибо. Где разжился?

— Старик в тряпицу завернул. Только молчи. Боится, заругают.

— Чудной старик. Жалеет. Чего это он?

— Сам не пойму.

— Растопить бы.

— Где растопишь?…

— К тому бы костру.

В их печальных глазах ослепительно вспыхивал, бледно сникал колеблющийся свет большого пламени, которое желтым вихрем, закручиваясь от ветра то в одну, то в другую сторону, текуче ложась, внезапно взметаясь разоренным соломенным стогом, судорожно билось возле загона в дикарской пляске.

Подходили воины, бабы, дети. Молча садились в круг.

Что затевают? — подлез Идар под телегу.

— Прибыл главный бакшей, волхв степной.

Словно отделившись от костра обрывком пламени, со звоном возникло в кругу лохматое существо с большим, точно княжеский щит, бубном в цепких руках. Желтые волчьи, лисьи хвосты трепетали, взвивались, как пряди огня.

Уныло прозвенели бубенцы, подвески. Покорно стихли. Прозвенели еще, уже настойчиво, тревожно. Опять умолкли. Вновь зазвенели, сильно и зло. Будто стреноженные кони встряхивали удилами в горящей степи. Или узники — долго, гневно, все отчаяннее — цепями, прикрепленными к столбу, в подвале, заливаемом половодьем.

И вдруг бубен ахнул — так гулко, нежданно и режуще внятно, что по кругу окаменелых булгар, по ряду пленных, распластавшихся под телегами, прокатился крик ужаса.

И загудело, зарокотало в раскаленном воздухе, словно кто-то черный, неохватный, склонившись над станом, произносил жестоким голосом слова упрека и угрозы.

И лохматое пылающее чудище, с маху ударяя колотушкой в бубен, медленно двинулось окрест трескучего костра, мерными рывками поворачиваясь вокруг себя, вытягивая лапу, сгибая колено, плавно вскидываясь то на левой, то на правой мохнатой ноге.

Когда, однообразно дергаясь, диво ступало меж костром и загоном, го темнело до жаркой, багровой черноты с дымным рыжим налетом, переходящим в белые пятна по растрепанным бокам, и пораженным пленным казалось, оно извивается прямо в костре.

Грохот нарастал до нестерпимости, тоскливо стихал. Ветер охапками отрывал от костра огонь и дым, кидал их к подножию каменной бабы, накренившейся на холме, и она, золотистая, важной участницей радения строго глядела сверху на сборище.

— Колдуют, — прохрипел Идар.

Засмотрелись — забыли спину ему салом натереть. У Руслана самого спину, жутью исхлестанную, будто инеем обнесло. Один из пленных, Карась, сказал, задыхаясь:

— Я малость разумею по-ихнему. На торге встречались на Хортице. Слыхал сегодня — князь их плох. Кияне ранили.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Сверкает огонь.

Оцепенели булгары, будто зелье сонное пили.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Блещет огонь.

Онемели, одурели пленники.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Свищет огонь.

Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Грохочет бахши.

Пляшет бубен.

Кричит огонь.

…Ох, трудно. Невмоготу. Троится в глазах.

Грохочет огонь.

Стонет бубен.

Рычит бахши.

…Булгары сиротливо завыли.

Грохочет мозг.

Скачет бахши.

Стонет огонь.

…Пленные принялись подвывать.

…Грохочет бубен. Пляшет бахши. Плачет огонь.

Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Грохочет бубен…

Грохочет бубен…

Грохочет бубен…

…Пляшет бахши.

…Пляшет бахши.

…Пляшет бахши.

Блещет огонь…

Блещет огонь…

Блещет огонь…

Быстрее!

Быстрее!

Быстрее!

Бахши с воплем рухнул наземь.

Идар с жутким ревом встал на колени, запрокинул голову. С яростью вонзил ногти в лоб, глаза, губы, десны. Вскочил, перемахнул черва телегу — и жадно слился с пламенем.

— Сильный бахши, — говорили наутро в стане.

— Знахарь Кубрат, — усмехались юнцы, которые, конечно, знали больше всех, — бог Хан-Тэнгре еще не удосужился их высечь, — уж каких заклинаний не шептал над раной. Чем ее только не пользовал. Золой посыпал. Козье легкое, творог, баранью шкуру свежую прикладывал. Натирал горячим корнем чемерицы. Смазывал топленым жиром. Ничего не помогло. А бахши…

Пожилые, бывалые, битые:

— Нет. Кубрат тоже сильный. Но он — знахарь. Знахарь лечит травами, листьями. Толченой костью. Ртутью, серебром. Кровью птиц и зверей. Он лечит тело. Он над душою не властен. Над нею властен бахши.

— А душу Хунгара, сказал бахши, похитили злые духи. Душа бахши пустилась искать душу хворого бека. Оказалось, злые духи спрятали ее в тело уруса. Урус был слабый, больной после плетей — вот и су-мели втиснуть. Помните, как страшно он закричал? Духи не хотели отдавать бекову душу, и душа бахши схватилась с ними.

— Это когда бахши кружился?

— Тогда он летел в потустороннем мире. Боролся с духами, видно, когда упал, стал биться, корчиться на земле, испуская пену.

— А-а…

— Душа бахши кинула тело уруса в огонь, чтоб высвободить душу Хунгара, И душа Хунгара вернулась к хозяину.

— А куда урусова девалась?

— Кто знает. Может, у них вовсе нет души.