Золото, перина и ночная чертовщина - Флор Веско

Она свободна и думает лишь о настоящем. А настоящее сейчас – ее тело. Кожа стала такой чуткой, совсем не сонной. Ногами она чувствует, как шелковисты простыни, щеками – как бархатиста вокруг темнота.

Обидно засыпать.

Садима сказала неправду сестрам Уоткинс: у нее есть возлюбленный. Она часто проводит с ним время, когда все уже уснут.

Прижавшись к нему, Садима рассказывает о превратностях минувшего дня. Они разговаривают долго, касаясь губами. Открываться легче, когда словам не нужно лететь далеко, когда их дыхание сразу ложится на губы любимого.

А самые тайные тайны она шепчет ему прямо во впадинку уха и легонько кусает мочку, чтобы слова чуть царапнули влажную, ставшую чувствительной кожу. В ответ его руки – если он обнимал ее в этот миг за талию – сжимают ее изо всех сил. Садиме нравятся эти тиски. И она засыпает, уткнувшись носом в сгиб его локтя, чувствуя щекой, как тихо вздымается его грудь.

Жаль, что тот возлюбленный существует лишь в ее воображении.

Хотя нет. Сожалеть не стоит. Ведь нет ничего сладостнее грез.

На кроватной вершине Садима укутывается в перину. Она снова со своим любимым, и они привычно ласкают друг друга.

Садима растворяется, тает в своей волшебной грезе. Отворив дверь ночным видениям и потаенным фантазиям, она больше не управляет ими. Воображаемая история уже не принадлежит ей одной.

То, что она представляла, обретает плоть. Ее любимый и правда рядом. Он робко признаётся, что у него есть тайные способности, что он умеет колдовать. Она чувствует, как по позвонкам пробегает дрожь, поднимая волоски дыбом.

Вдруг возлюбленный стал совсем крошечным. Садима смеется. Отец дал ей мужа, но какой же он малютка! Она теряет его в слишком большой постели.

Маленький человечек карабкается по ее ноге вверх. Он цепляется за волоски на внутренней стороне, и Садима начинает дрожать. Он забирается все выше. Она чувствует кожей его крохотные башмачки.

Дыхание Садимы учащается. Кровь пульсирует в новом ритме. Она вслушивается в него, как вслушивается в ритм слов, из которых потом родятся ее присказки. Она тоже волшебница, колдунья. Под веками искрятся точки, точки с запятой. Она – в вихре знаков препинания. Все быстрее, все выше, уже взмывает над матрасами… Точки замирают в многоточии. Складываются в бутон и вдруг раскрываются новым знаком – восклицания.

Садима выгибается. Прижимает руку-подругу. Дыхание у нее выравнивается. Удовлетворенное тело раскинулось на простынях. Садима пришла в себя и с любопытством рассматривает эту руку. Она ей очень нравится, и длинные пальцы тоже – не округлые, не женские. На большом угадывается тень от старого шрама: тонкая линия, чуть-чуть темнее. Садима дует на легчайший пух на фалангах. Щупает ороговевшую кожу в начале ладони и мягкую – чуть ниже. От такого дотошного разглядывания рука стала огромной. Она сомкнулась вокруг Садимы. Садиме приятно, что она ограждена от всего. Она свернулась внутри огромного кулака. Зарылась в мягкую, теплую, живую плоть и наконец заснула.

Садима открыла глаза в парке замка Бленкинсоп. Минувшей ночью сон ее населяли странные, сильные и приятные фантазии. Ей захотелось пережить их вновь.

Ключ болтался в кармане ее передника как призыв исследовать. Садима повернула назад к усадьбе.

Миновав холл, она обошла все коридоры, повернула каждую ручку. Внутри замок был еще необъятнее, чем казался снаружи. Ключ редко ей надобился. Большинство дверей были открыты.

Садима переходила из гостиных в будуары, из гостевых спален в кабинеты, из комнат для курения в приемные. Все стояло по местам, ни в чем не было недостачи. На каминах ни пылинки. В шкафах – ровные стопки белья. На плите кастрюли стоят в ряд, от большой к маленькой. Такое впечатление, что никто никогда ими не пользовался.

Садима уверенно чувствовала себя в путанице переулков большого города, никогда не блудилась в лесу. Однако в лабиринте коридоров замка она терялась. Оказывалась на площадке, где уже проходила. Смотрела на анфиладу комнат, и та казалась ей знакомой, но потом – как будто нет.

Садима замерла. Она была уверена: это место хранит какую-то тайну. Она закрыла глаза. И пошла дальше, ведя рукой по стене. Нога наткнулась на ступеньку. Не открывая глаз, она поднялась по лестнице. Доски под подошвой ее туфель странным образом подрагивали. Очевидно, дерево износилось, потому ступеньки и шатались. Но Садиме казалось, будто на каждый ее шаг лестница что-то бормочет в ответ.

Ее обостренный слух уловил странный ропот. Она заставила себя не открывать глаз и направилась туда, откуда слышалась эта приглушенная жалоба. Рука уткнулась в дверь. Садима прижала к ней ухо. Голос шел оттуда.

Она открыла глаза, повернула ручку. И вошла в пустую гостиную. Ветер жалобно подвывал в трубе погасшего камина. Но даже теперь, когда глаза успокоили Садиму, уши продолжали ее обманывать, словно бы угадывая какие-то слова в бормотанье ветра.

По стеклам окон струился дождь. Садима, которой все больше становилось не по себе, вошла в соседнюю комнату. И похолодела от страха: здесь стекла были сухие. Она открыла окно и высунулась наружу. Небо было ясное. Однако слева, по двум окнам комнаты, из которой она только что вышла, текла вода. Казалось, будто у фасада два мокрых от слез глаза.

Возможно, из-за дырки в желобе вся вода с крыши стекала на эти окна. А может быть, юная девушка просто пыталась себя успокоить.

Совсем ребенком Садима однажды увидела, как мать, укладывая спать младенцев, рисует большим пальцем у них на лбу защитные знаки. Она стала ее расспрашивать, но мать резко ее оборвала: мала еще для таких разговоров.

С того дня Садима долго играла, будто ищет колдовские силы. Она прокрадывалась в кухню, мочила мизинцы в крови только что зарезанной пулярки и мазала ею веки, надеясь увидеть души самоубийц.

Она убедила Мэй, что умеет колдовать. Та протягивала ей руку, и Садима впивалась в нежную кожу на сгибе локтя, оставляя засос. Затем смотрела на красивый лиловый кружок на белой коже девочки и по его форме предсказывала ей будущее. Еще они рисовали пальцем узоры на предплечье, пока волоски не встанут дыбом из-за гусиной кожи, а в ямочке на затылке не пробежит сладкий трепет.

Однажды мать застала их с Мэй за разговором об этих колдовских обрядах. Кормилицу встревожили нелепые выдумки Садимы, а еще больше – участие в них хозяйской дочки. Садима выслушала тогда целую проповедь: «Колдовство – не игра, и оно не для детей. Это дело запретное и опасное. Если бы госпожа услышала, как ты про это болтаешь, у нас были бы неприятности.