Подвиг - Владимир Набоков

XVII.

Арчибальдъ Мунъ поразилъ и очаровалъ Мартына. Его медленный русскiй языкъ, изъ котораго онъ годами терпeнiя вытравилъ послeднiй отзвукъ англiйской гортанности, былъ плавенъ, простъ и выразителенъ. Его знанiя отличались живостью, точностью и глубиной. Онъ вслухъ читалъ Мартыну такихъ русскихъ поэтовъ, коихъ тотъ не зналъ даже и по имени. Придерживая страницу длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальдъ Мунъ источалъ четырехстопные ямбы. Комната была въ полумракe, свeтъ лампы выхватывалъ только страницу да лицо Муна, съ блeднымъ лоскомъ на скулахъ, тремя тонкими бороздками на лбу и прозрачно-розовыми ушами. Дочитавъ, онъ сжималъ узкiя губы, осторожно, какъ стрекозу, снималъ пенснэ и замшей вытиралъ стекла. Мартынъ сидeлъ на краешкe кресла, держа свою черную квадратную шапку на колeняхъ. "Ради Бога, снимите плащъ, отложите куда-нибудь эту шапку, - болeзненно морщась, говорилъ Мунъ. - Неужели вамъ нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите..." Онъ подталкивалъ къ Мартыну стеклянную папиросницу съ гербомъ колледжа на серебряной крышкe или вынималъ изъ шкапа въ стeнe бутылку виски, сифонъ, два стакана. "А вотъ скажите, какъ называются тамошнiя телeги, въ которыхъ развозятъ виноградъ"? - спрашивалъ онъ, дергая головой, и, выяснивъ, что Мартынъ не знаетъ: "Можары, можары, сэръ", {78} - говорилъ онъ со смакомъ, - и неизвeстно, что доставляло ему больше удовольствiя, то ли, что онъ знаетъ Крымъ лучше Мартына, или то, что ему удается произнести съ русскимъ экающимъ выговоромъ словечко сэръ. Онъ радостно сообщалъ, что "хулигань" происходитъ отъ названiя шайки ирландскихъ разбойниковъ, а что островъ "Голодай" не отъ голода, а отъ имени англичанина Холидея, построившаго тамъ заводъ. Когда однажды Мартынъ, говоря о какомъ-то невeжественномъ журналистe (которому Мунъ отвeтилъ грознымъ письмомъ въ "Таймсъ"), сказалъ, что "журналистъ вeроятно сдрейфилъ", Мунъ поднялъ брови, справился въ словарe и спросилъ Мартына, не живалъ ли онъ въ Поволжьe, - а когда, по другому случаю, Мартынъ употребилъ слово "угробить", Мунъ разсердился и крикнулъ, что такого слова по-русски нeтъ и быть не можетъ. "Я его слышалъ, его знаютъ всe", - робко проговорилъ Мартынъ, и его поддержала Соня, которая сидeла на кушеткe рядомъ съ Ольгой Павловной и смотрeла не безъ любопытства, какъ Мартынъ хозяйничаетъ. "Русское словообразованiе, рожденiе новыхъ словъ, сказалъ Мунъ, обернувшись вдругъ къ улыбающемуся Дарвину, - кончилось вмeстe съ Россiей; то-есть два года тому назадъ. Все послeдующее - блатная музыка". "Я по-русски не понимаю, переведите" - отвeтилъ Дарвинъ. "Да, мы все время сбиваемся, - сказала Зиланова. - Это нехорошо. Пожалуйста, господа, по-англiйски". Мартынъ межъ тeмъ приподнялъ металлическiй куполъ съ горячихъ гренковъ и пирожковъ (которые слуга принесъ изъ колледжской кантины) провeрилъ, то ли доставили, и придвинулъ блюдо {79} поближе къ пылающему камину. Кромe Дарвина и Муна, онъ пригласилъ русскаго студента, котораго всe называли просто по имени - Вадимъ, - и теперь не зналъ, ждать ли его или приступать къ чаепитiю. Это былъ первый разъ, что Зиланова съ дочерью прieхала навeстить его, и онъ все боялся насмeшки со стороны Сони. Она была въ темно-синемъ костюмe и въ крeпкихъ коричневыхъ башмачкахъ, длинный язычекъ которыхъ, пройдя внутри, подъ шнуровкой, откидывался и, прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые, жестковатые на видъ, черные волосы ровной чолкой находили на лобъ; къ ея тускло-темнымъ, слегка раскосымъ глазамъ странно шли ямки на блeдныхъ щекахъ. Утромъ, когда Мартынъ встрeтилъ ее и Ольгу Павловну на вокзалe, и потомъ, когда онъ показывалъ имъ старинные дворы, фонтанъ, аллеи исполинскихъ голыхъ деревьевъ, изъ которыхъ съ карканьемъ тяжело и неряшливо вымахивали вороны, Соня была молчалива, чeмъ-то недовольна, говорила, что ей холодно. Глядя черезъ каменныя перила на рябую рeчку, на матово-зеленые берега и сeрыя башни, она прищурилась и освeдомилась у Мартына, собирается ли онъ eхать къ Юденичу. Мартынъ удивленно отвeтилъ, что нeтъ. "А вонъ то, розоватое, что это такое?" "Это зданiе библiотеки", - объяснилъ Мартынъ и спустя нeсколько минутъ, идя рядомъ съ Соней и ея матерью подъ аркадами, загадочно проговорилъ: "Одни бьются за призракъ прошлаго, другiе - за призракъ будущаго". "Вотъ именно, - подхватила Ольга Павловна. - Мнe мeшаетъ по-настоящему воспринять Кембриджъ то, что наряду съ этими чудными старыми зданiями масса автомобилей, велосипедовъ, {80} спортивные магазины, всякiе футболы". "Въ футболъ, - сказала Соня, - играли и во времена Шекспира. А мнe вотъ не нравится, что говорятъ пошлости". "Соня, пожалуйста. Сократись", - сказала Ольга Павловна. "Ахъ, я не про тебя", - отвeтила Соня со вздохомъ. Дальше шли молча. "Кажется, забусило", - проговорилъ Мартынъ, вытянувъ руку. "Вы бы еще сказали панъ Дождинскiй или князь Ливень", - замeтила Соня и на ходу перемeнила шагъ, чтобъ итти въ ногу съ матерью. Потомъ, за завтракомъ въ лучшемъ городскомъ ресторанe, она повеселeла. Ее разсмeшили "обезьянья" фамилья прiятеля Мартына и дiалоги, которые Дарвинъ велъ съ необыкновенно уютнымъ старичкомъ-лакеемъ. "Вы что изучаете?" - любезно спросила Ольга Павловна. "Я? Ничего, - отвeтилъ Дарвинъ. - Мнe просто показалось, что въ этой рыбe на одну косточку больше, чeмъ слeдуетъ". "Нeтъ-нeтъ, я спрашиваю, что вы изучаете изъ наукъ. Какiя слушаете лекцiи". "Простите, я васъ не понялъ, - сказалъ Дарвинъ. - Но все равно вашъ вопросъ застаетъ меня врасплохъ. Память у меня какъ то не дотягиваетъ отъ одной лекцiи до другой. Еще нынче утромъ я спрашивалъ себя, какимъ предметомъ я занимаюсь. Мнемоникой? Врядъ ли". Послe обeда была опять прогулка, но куда болeе прiятная, такъ какъ, во-первыхъ, вышло солнце, а, во вторыхъ, Дарвинъ всeхъ повелъ въ галлерею, гдe имeлось, по его словамъ, старинное, замeчательно прыткое эхо, - топнешь, а оно, какъ мячъ, стукнетъ въ отдаленную стeну. И Дарвинъ топнулъ, но никакого эхо не выскочило, и онъ сказалъ, что очевидно его купилъ какой-нибудь американецъ для своего дома въ Массачусетсe. Затeмъ притекли {81} къ Мартыну въ комнату, и вскорe явился Арчибальдъ Мунъ, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора напудренъ носъ. Мунъ плавно заговорилъ, щеголяя чудесными сочными пословицами. Мартынъ находилъ, что Соня ведетъ себя нехорошо. Она сидeла съ каменнымъ лицомъ, но вдругъ невпопадъ смeялась, встрeтясь глазами съ Дарвиномъ, который, закинувъ ногу на ногу, уминалъ пальцемъ табакъ въ трубкe. "Что же это Вадимъ не идетъ?" - безпокойно сказалъ Мартынъ и потрогалъ полный бочокъ чайника. "Ну, ужъ наливайте", - сказала Соня, и Мартынъ завозился съ чашками. Всe умолкли и смотрeли на него. Мунъ курилъ смугло-желтую папиросу изъ породы тeхъ, которыя въ Англiи зовутся русскими. "Часто пишетъ вамъ ваша матушка?" - спросила Зиланова. "Каждую недeлю", отвeтилъ Мартынъ. "Она поди скучаетъ", - сказала Ольга Павловна и подула на чай. "А лимона, я какъ посмотрю, у васъ и нeтъ", - тонко замeтилъ Мунъ опять по-русски. Дарвинъ вполголоса попросило Соню перевести. Мунъ на него покосился и перешелъ на англiйскую рeчь: нарочито и злобно изображая среднiй кембриджскiй тонъ, онъ сказалъ, что былъ дождь, но теперь прояснилось, и, пожалуй, дождя больше не будетъ, упомянулъ о регаттe, обстоятельно разсказалъ всeмъ извeстный анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, - и Дарвинъ курилъ и кивалъ, приговаривая: "Очень хорошо, сэръ, очень хорошо. Вотъ онъ, подлинный, трезвый британецъ въ часы досуга". {82}

XVIII.

Раздался топотъ на лeстницe, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкe, приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжанiемъ упалъ, - этотъ звонъ всe услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотe. Руки у Вадима, маленькiя, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нeжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало оторопeлое смущенiе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одeтъ въ мятые, блeдно-сeрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и носилъ всегда, во всякую погоду и во всякое время, старыя бальныя туфли. Продолжая посапывать и растерянно улыбаться, онъ со всeми поздоровался и подсeлъ къ Дарвину, котораго очень любилъ и почему-то прозвалъ "мамкой". У Вадима была одна постоянная прибаутка, которую онъ Дарвину съ трудомъ перевелъ: "Прiятно зрeть, когда большой медвeдь ведетъ подручку маленькую сучку", - и на послeднихъ словахъ голосъ у него становился совсeмъ тонкимъ. Вообще же онъ говорилъ скоро, отрывисто, издавая при этомъ всякiе добавочные звуки, шипeлъ, трубилъ, пищалъ, какъ дитя, которому не хватаетъ ни мыслей, ни словъ, а молчать невмоготу. Когда же онъ бывалъ смущенъ, то становился {83} еще отрывистeе и нелeпeе, производя смeшанное впечатлeнiе застeнчиваго тихони и чудачливаго ребенка. Былъ онъ, впрочемъ, милый, привязчивый, привлекательный человeкъ, падкiй на смeшное и способный живо чувствовать (однажды, гораздо позже, катаясь весеннимъ вечеромъ съ Мартыномъ по рeкe, онъ, при случайномъ, смутномъ, почему-то миртовомъ дуновенiи - Богъ вeсть откуда, - сказалъ: "пахнетъ Крымомъ", что было совершенно вeрно). Англичане къ нему такъ и льнули, а его колледжскiй наставникъ, толстый, астматическiй старикъ, спецiалистъ по моллюскамъ, съ гортанной нeжностью произносилъ его имя и снисходительно относился къ его шелопайству. Какъ-то, въ темную ночь, Мартынъ и Дарвинъ помогли Вадиму снять съ чела табачной лавки вывeску, которая съ тeхъ поръ красовалась у него въ комнатe. Онъ добылъ и полицейскiй шлемъ, простымъ и остроумнымъ способомъ: за полкроны, блеснувшiя при лунe, попросилъ добродушнаго полицейскаго пособить ему перебраться черезъ стeну и, оказавшись наверху, нагнулся и сдернулъ съ него шлемъ. Онъ же былъ зачинщикомъ въ случаe съ огненной колесницей, когда, празднуя годовщину порохового заговора, весь городъ плевался потeшными огнями, и на площади бушевалъ костеръ, а Вадимъ со товарищи запряглись въ старое ландо, которое купили за два фунта, наполнили соломой и подожгли, - съ этимъ ландо они мчались по улицамъ въ мятели огня и чуть не спалили ратушу. Кромe всего онъ былъ отличнымъ сквернословомъ, - однимъ изъ тeхъ, которые привяжутся къ рифмочкe и повторяютъ ее безъ конца, любятъ уютные матюжки, ласкательную физiологiю и обрывки какихъ-то {84} анонимныхъ стиховъ, приписываемыхъ Лермонтову. Образованiемъ онъ не блисталъ, по-англiйски говорилъ очень смeшно и симпатично, но едва понятно, и была у него одна страсть, - страсть ко флоту, къ миноносцамъ, къ батальной стройности линейныхъ кораблей, и онъ могъ часами играть въ солдатики, паля горохомъ изъ серебряной пушки. Его прибаутки, бальныя туфли, застeнчивость и хулиганство, нeжный профиль, обведенный на свeтъ золотистымъ пушкомъ, - все это, въ сочетанiи съ великолeпiемъ титула, дeйствовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, въ родe шампанскаго съ соленымъ миндалемъ, которымъ онъ нeкогда упивался, одинокiй блeдный англичанинъ въ запотeвшемъ пенснэ, слушающiй московскихъ цыганъ. Но сейчасъ, сидя у камина съ чашкой въ рукe, Мунъ грызъ масломъ пропитанный гренокъ, и Ольга Павловна разсказывала ему о газетe, которую собирается выпускать въ Парижe ея мужъ. Мартынъ же съ тревогой думалъ, что напрасно позвалъ Вадима, который молчалъ, стeсняясь Сони, и все щелкалъ исподтишка въ Дарвина изюминками, заимствованными у кекса. Соня прiумолкла тоже и задумчиво смотрeла на пiанолу. Дарвинъ съ развальцемъ подошелъ къ камину, выбилъ золу изъ трубки и, ставъ спиной къ огню, принялся грeться. "Мамка", - тихо сказалъ Вадимъ и засмeялся. Ольга Павловна съ жаромъ говорила о дeлахъ, который Муна нимало не трогали. За окномъ потемнeло, гдe-то далеко кричали мальчишки-газетчики: "Пайпа, пайпа!" {85}