История русской революции. Том II, часть 2 - Лев Троцкий

Соподчинение национальных движений основному процессу революции, борьбе пролетариата за власть, совершается не сразу, а в несколько этапов, притом по-разному в разных областях страны. Украинские, белорусские или татарские рабочие, крестьяне и солдаты, враждебные Керенскому, войне и русификации, становились тем самым, несмотря на свое соглашательское руководство, союзниками пролетарского восстания. От объективной поддержки большевиков они оказываются вынуждены на дальнейшем этапе и субъективно перейти на путь большевизма. В Финляндии, Латвии, Эстонии, слабее на Украине расслоение национального движения принимает уже к октябрю такую остроту, что только вмешательство иностранных войск может помешать здесь успеху пролетарского переворота. На азиатском Востоке, где национальное пробуждение совершалось в наиболее примитивных формах, оно лишь постепенно и со значительным запозданием должно подпасть под руководство пролетариата уже после завоевания им власти. Если охватить сложный и противоречивый процесс в целом, вывод очевиден: национальный поток, как и аграрный, вливался в русло октябрьского переворота.

Неотвратимый и неудержимый переход масс от элементарнейших задач политического, аграрного, национального раскрепощения к господству пролетариата вытекал не из «демагогической» агитации, не из предвзятых схем, не из теории перманентной революции, как думали либералы и соглашатели, а из социальной структуры России и из условий мировой обстановки. Теория перманентной революции только формулировала комбинированный процесс развития.

Дело идет здесь не об одной России. Соподчинение запоздалых национальных революций революции пролетариата имеет свою мировую закономерность. В то время как в XIX столетии основная задача войн и революций все еще состояла в том, чтобы обеспечить за производительными силами национальный рынок, задача нашего столетия состоит в том, чтобы освободить производительные силы из национальных границ, которые стали для них железными колодками. В широком историческом смысле национальные революции Востока являются только ступенями мировой революции пролетариата, как национальные движения России стали ступеням советской диктатуры.

Ленин с замечательной глубиной оценил революционную силу, заложенную в судьбе угнетенных национальностей как царской России, так и всего мира. Ничего, кроме презрения, не заслуживал в его глазах тот лицемерный «пацифизм», который одинаково «осуждает» и войну Японии против Китая ради его закрепощения, и войну Китая против Японии во имя своего освобождения. Для Ленина национально-освободительная война в противовес империалистски-угнетательской являлась лишь другой формой национальной революции, которая, в свою очередь, входит необходимым звеном в освободительную борьбу мирового рабочего класса.

Из этой оценки национальных революций и войн ни в каком случае, однако, не вытекает признание какой-либо революционной миссии за буржуазией колониальных и полуколониальных наций. Наоборот, именно буржуазия отсталых стран с молочных зубов развивается как агентура иностранного капитала и, несмотря на завистливую вражду к нему, во всех решающих случаях оказывается и будет оказываться в одном с ним лагере. Китайское компрадорство является классической формой колониальной буржуазии, как Гоминьдан есть классическая партия компрадорства. Верхи мелкой буржуазии, в том числе интеллигенция, могут принимать активное, подчас очень шумное участие в национальной борьбе, но совершенно неспособны к самостоятельной роли. Только рабочий класс, став во главе нации, может довести национальную, как и аграрную революцию до конца.

Роковая ошибка эпигонов, прежде всего Сталина, состоит в том, что из учения Ленина о прогрессивном историческом значении борьбы угнетенных наций они сделали вывод о революционной миссии буржуазии колониальных стран. Непонимание перманентного характера революции в империалистскую эпоху; педантская схематизация развития; расчленение живого комбинированного процесса на мертвые стадии, якобы неизбежно отделенные одна от другой во времени, привели Сталина к вульгарной идеализации демократии, или «демократической диктатуры», которая на самом деле может быть либо империалистской диктатурой, либо диктатурой пролетариата. Со ступеньки на ступеньку группа Сталина дошла по этому пути до полного разрыва с позицией Ленина в национальном вопросе и до катастрофической политики в Китае.

В августе 1927 года, в борьбе с оппозицией (Троцкий, Раковский и др.), Сталин говорил на пленуме Центрального Комитета большевиков: «Революция в империалистических странах – это одно: там буржуазия… контрреволюционна на всех стадиях революции… Революция в колониальных и зависимых странах – это нечто другое… там национальная буржуазия на известной стадии и на известный срок может поддержать революционное движение своей страны против империализма». С оговорками и смягчениями, характеризующими лишь его неуверенность в себе, Сталин переносит здесь на колониальную буржуазию те самые черты, которыми он в марте наделял русскую буржуазию. Повинуясь своему глубоко органическому характеру, сталинский оппортунизм, точно под действием законов тяжести, прокладывает себе дорогу через различные каналы. Подбор теоретических аргументов является при этом делом чистого случая.

Из перенесения мартовской оценки Временного правительства на «национальное» правительство в Китае вытекло трехлетнее сотрудничество Сталина с Гоминьданом, представляющее один из наиболее потрясающих фактов новейшей истории: в качестве верного оруженосца эпигонский большевизм сопровождал китайскую буржуазию до 11 апреля 1927 года, т. е. до ее кровавой расправы над шанхайским пролетариатом. «Основная ошибка оппозиции, – так оправдывал Сталин свое братство по оружию с Чан Кай-ши, – состоит в том, что она отождествляет революцию 1905 года в России, в стране империалистической, угнетавшей другие народы, с революцией в Китае, в стране угнетенной…» Поразительно, что сам Сталин не догадался взять революцию в России не под углом зрения нации, «угнетавшей другие народы», а под углом зрения опыта «других народов» той же России, терпевших не меньшее угнетение, чем китайцы.

На том грандиозном опытном поле, которое представляла Россия в течение трех революций, можно найти все варианты национальной и классовой борьбы, кроме одного: чтобы буржуазия угнетенной нации играла освободительную роль по отношению к собственному народу. На всех этапах своего развития окраинная буржуазия, какими бы красками она ни играла, неизменно зависела от центральных банков, трестов, торговых фирм, являясь по существу агентурой общероссийского капитала, подчиняясь его русификаторским тенденциям и подчиняя им широкие круги либеральной и демократической интеллигенции. Чем более «зрелой» являлась окраинная буржуазия, тем теснее она оказывалась связанной с общегосударственным аппаратом. Взятая в целом буржуазия угнетенных наций играла ту же компрадорскую роль по отношению к правящей буржуазии, какую эта последняя выполняла по отношению к мировому финансовому капиталу. Сложная иерархия зависимостей и антагонизмов ни на один день не устраняла основной солидарности в борьбе с восстающими массами.

В период контрреволюции (1907–1917 гг.), когда руководство национальным движением сосредоточивалось в руках туземной буржуазии, она еще откровеннее, чем русские либералы, искала соглашения с монархией. Польские, прибалтийские, татарские, украинские, еврейские буржуа соревновались на поприще империалистского патриотизма. После февральского переворота они прятались за спиною кадетов или, по примеру кадетов, за спиною своих национальных соглашателей. На путь сепаратизма буржуазия окраинных наций становится к осени 1917 года не в борьбе с национальным гнетом, а в борьбе с надвигавшейся пролетарской революцией. В общем итоге буржуазия угнетенных наций обнаружила никак не меньшую враждебность по отношению к революции, чем великорусская буржуазия.

Гигантский исторический урок трех революций прошел, однако, бесследно для многих участников событий, прежде всего – для Сталина. Соглашательское, т. е. мелкобуржуазное, понимание взаимоотношения классов внутри колониальных наций, погубившее китайскую революцию 1925–1927 гг., эпигоны внесли даже в программу Коммунистического Интернационала, превращая ее в этой части в прямую западню для угнетенных народов Востока.

Чтобы понять действительный характер национальной политики Ленина, лучше всего – по методу контрастов – сопоставить ее с политикой австрийской социал-демократии. В то время как большевизм ориентировался на взрыв национальных революций за десятки лет, воспитывая в духе этой перспективы передовых рабочих, австрийская социал-демократия покорно приспособлялась к политике господствующих классов, выступала как адвокат принудительного сожительства десяти наций в австро-венгерской монархии и в то же время, будучи абсолютно неспособна осуществить революционное единство рабочих разных национальностей, разгораживала их в партии и в профессиональных союзах вертикальными перегородками. Карл Реннер, просвещенный габсбургский чиновник, неутомимо изыскивал в чернильнице австромарксизма способы омоложения государства Габсбургов – вплоть до того часа, как увидел себя вдовствующим теоретиком австро-венгерской монархии. Когда центральные империи были разбиты, династия Габсбургов попыталась еще поднять знамя федерации автономных наций под своим скипетром: официальная программа австрийской социал-демократии, рассчитанная на мирное развитие в рамках монархии, стала на миг программой самой монархии, покрытой кровью и грязью четырех лет войны.