Закон контролера - Силлов Дмитрий Олегович sillov

Алую пелену перед моими глазами внезапно словно стерли тряпкой. Раз – и нет ее, и прямо мне в лицо смотрит дульный срез моего же трофейного «Люгера», а над мушкой маячат немигающие глаза эсэсовца. А чуть выше его левой брови стремительно зарастает рана, которую я нанес, – кусок сорванной кожи ползет на свое старое место, словно живое существо, живущее своей отдельной от человеческого организма жизнью.

Человеческого ли?

Похоже, садистские эксперименты над узниками концлагерей пошли Гебхарду на пользу. Этот нечеловек в моральном смысле сделал из себя нечеловека и в физическом плане, превратившись в псионика с феноменальными способностями к регенерации. Я прям своей звенящей от боли раной в мозгу почувствовал эту нереальную ментальную силу, сконцентрированную в голове эсэсовца. Ее, наверно, можно было сравнить с огромным, перекачанным атлетом, по сравнению с которым моя психическая энергия казалась худым недомерком ниже на голову, с костями, выпирающими под тонкой кожей. Этот атлет сейчас неторопливо заносил огромный кулак над моей макушкой, чтоб одним ударом расплющить мне череп, – и где-то там, в алой дымке Гебхард, улыбаясь, опускал отнятый у меня «Люгер», ибо гораздо приятнее уничтожить врага мощью своего разума, чем банально пристрелить из пистолета.

И тут вдруг на меня словно что-то нашло…

Я этого ментального атлета будто воочию увидел – здоровенного жлоба с бугрящейся мускулатурой, наглого, самоуверенного тевтонца, привыкшего не просто убивать, а делать это не спеша, растягивая удовольствие, видя ужас в глазах жертвы и ее неспособность что-то противопоставить его звериной силе…

И такое меня зло взяло, что я, тощий недомерок, похожий на узника того самого концлагеря, где Гебхард сотнями убивал людей, с немецкой педантичностью конспектируя в дневник их страдания, вдруг совершенно неожиданно для себя и этого ментального атлета вскочил с коленей – и со всей силы ударил костлявым кулаком в костлявый подбородок гиганта. Так, что удар этот отозвался новой вспышкой адской боли в моей голове, словно она и была тем кулаком, ударившим будто в бетонную стену…

Но атлет пошатнулся.

Его смертоносный кулак разжался, и, схватившись за нижнюю челюсть, амбал отступил на шаг, удивленно таращась на меня. Он все еще мог смять меня массой, задавить мышцами, забить, уничтожить серией ментальных ударов. Но в это мгновение эффект неожиданности сработал в мою пользу, дав мне долю секунды на то, чтобы осознать – я могу сопротивляться! А что еще сталкеру надо для того, чтобы выйти победителем из схватки – или сдохнуть красиво, как древний викинг, идущий с мечом в руке навстречу неравной битве, с громоподобным криком, летящим в небеса, к чертогам Одина, готовым принять его?

Правильно, ничего.

И я бил, снова и снова, кулаками в мясистые ладони, прикрывающие подбородок, чувствуя, как трещат, ломаясь, фаланги пальцев – мои ли, врага ли, не важно. Лупил ладонями в нос, вминая его в череп, тыкал пальцами в глаза, расширенные от удивления. И хотя толку от этого было немного – свалить такую машину дело очень непростое, – но я увидел, как удивление в глазах врага сменилось замешательством, которое после еще нескольких моих ударов превратилось в страх…

И тогда атлет, эта гора мышц, нахальства и самоуверенности, развернулся и побежал с поля битвы в темноту, в глубины сознания своего хозяина, который от растерянности – а может, и от боли – сейчас, держась одной рукой за лоб, отступал в глубину грузовика.

Наваждение спало. Исчез атлет с чертами лица «истинного арийца», какими любили рисовать фашисты идеальных солдат на своих агитационных плакатах. Исчез и я, смертник, похожий на скелет, обтянутый кожей, который сумел обратить в бегство несоизмеримо более сильного противника. Я все еще стоял на коленях, понимая, что все это было наваждение – но яркое настолько, что трудно было поверить, будто битва, произошедшая только что, была только в моей голове.

Хотя, похоже, не только в моей.

– Ты стал псиоником… – пробормотал Гебхардт. – С ума сойти. Я ментальным ударом разрушил барьеры, поставленные самой природой ограничивать силу людей. Какая непростительная ошибка! Которую придется исправить обычным методом.

Эсэсовец поднял пистолет с явным намерением наконец завершить затянувшееся представление, и я, безоружный, в положении на коленях, ничего не мог ему противопоставить – тем более что у меня порядком кружилась и гудела голова, а в таком состоянии непросто предпринять что-либо против расстрела с двух метров…

Но тут внезапно мою руку рванула боль. Я почувствовал, как в районе запястья с треском разорвалась кожа – и в лицо Гебхарду бросилась молния.

Волосатая.

Похожая на разъяренную миниатюрную швабру, растопырившую свои многочисленные веревки в стиле щупалец ктулху из Чернобыльской Зоны.

Болевой шок от разорванной на руке кожи резко привел меня в чувство, и я рванулся в сторону, уходя от пули, выпущенной Гебхардом. Время словно замедлилось, и я увидел, как эта пуля вырвала несколько «веревок» из миниатюрной «швабры», сбив ей прицел, потому врезалась она не в лицо эсэсовца, а в его шею.

Гебхард свободной рукой схватился за извивающийся «черенок» «швабры» и попытался оторвать ее от себя. А ко мне пришло понимание, что это за миниатюрный монстр вырвался из меня и так вовремя пришел мне на помощь.

Во времена уже достаточно давние получилось так, что в моей руке поселилась так называемая пиявка Газира, мутант-паразит, несколько раз выручавший меня очень по-крупному. Черная молния с мордочкой, напоминающей смайлик, способный вылететь из моей руки с невероятной скоростью и убить врага на месте. Правда, в последнее время я был уверен, что пиявка то ли умерла, то ли впала в летаргический сон, так как активности от нее не было никакой.

И вот сейчас она вновь проснулась и пришла мне на помощь… Либо ее разбудил волосохвост – и, похоже, они друг другу понравились. Настолько, что все это время паразит, похожий на клок спутанных волос, меня не беспокоил, крутя в моей руке шуры-муры с пиявкой.

В результате у них, похоже, случилась пылкая любовь, закончившаяся воссоединением в микрошвабру, а когда их носителю стала угрожать реальная опасность, счастливая семейка решила отвлечься от любовных утех и вмешаться.

Сомневаюсь, что вмешательство это случилось из-за великой симпатии ко мне. Скорее всего, симбионт просто защищал не меня, а свой дом, получив от моего мозга сигнал, что сейчас этому дому наступит трындец. Либо же я с поврежденным мозгом симбионта больше не устраивал, и они на семейном совете решили расширить жилплощадь. Гебхард и правда был килограмм на двадцать меня потяжелее, повыше ростом и пошире в плечах, так что версия насчет смены ходячей квартиры была вполне рабочей.

Однако эсэсовец был не просто здоровенный откормленный кабан, мечта любого ктулху Зоны. Он был псиоником, обладающим сверхчеловеческой реакцией, ибо обычный человек никогда бы не смог попасть из пистолета в пиявку Газира, а после поймать ее в полете. Правда, остановить агрессивного симбионта у Гебхарда не получилось – несмотря на ранение, тот продолжал рваться к горлу эсэсовца, неистово сокращаясь в его руке…

Я понял, что сейчас помощь требуется уже не мне, а симбионту – здоровенный эсэсовец запросто мог его задушить или просто раздавить в своей лапище. Потому я метнулся к «Вальтеру», валявшемуся на полу в двух шагах от меня, схватил пистолет, направил его на Гебхарда…

И увидел, что симбионта, с которым он боролся, больше нет.

Вроде бы на мгновение выпал Гебхард из поля моего зрения, и вот уже картина поменялась радикально.

Эсэсовец стоял, сжимая пальцами кольцо, надетое на его палец. Такое же, как у рыжего фашиста, глаз которого я выбил ударом «клюв орла». И сейчас от этого кольца во все стороны разливалось сияние цвета чистого неба, образуя вокруг Гебхарда световой овал, формой очень похожий на портал. Это предположение подтверждалось тем, что за спиной эсэсовца в лазурной дымке виднелись полуразмытые силуэты деревьев…