Новое время — новые дети - Ирина Медведева

Психологически это легко понять. Нет больших мужененавистников, чем проститутки.

По нашим многочисленным наблюдениям, в последние годы чувство психологического комфорта (насколько оно вообще возможно в столь дискомфортной ситуации) испытывают либо те, кто всю свою жизнь, а не только в какой–то период, исповедовели принципы максимального «неучастия во лжи», не состояли в КПСС и даже старались не иметь друзей среди партийных карьеристов, либо те, кто вступал в партию действительно по убеждениям. Хотя в 70–е годы таких искренних неофитов уже почти не встречалось. ибо даже школьники постарше знали, что если хочешь быть начальником, надо вступать в партию. Поэтому вторую категорию сейчас составляют или люди старшего поколения, или те, кто пополнил ряды коммунистов совсем недавно, когда это уже не сулило никаких выгод.

Если вернуться к учителям, то их внутренний конфликт будет куда драматичнее, чем у партийных боссов. И вовсе не потому, что им придется лгать не во имя престижных благ, а только чтобы с грехом пополам прокормиться. (Это–то как раз могло бы послужить некоторым оправданием: дескать, «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены», как говаривал незабвенный отец Федор). Тут дело в другом.

Партийные начальники нарушали моральные нормы, что называется «в индивидуальном порядке»: призывали к добру, правде и справедливости, а поступать могли несправедливо и зло. Иначе говоря, их поведение не соответствовало провозглашаемым идеалам. Учителя же, умолчав о главном — самих идеалах — косвенно посягнут на них и тем самым предадут основы нашей культуры, а это более страшное испытание для совести. К тому же не надо забывать, что учителями по большей части становятся люди с благородными помыслами, для которых карьерные соображения не приоритетны. Функционеры и в этом смысле были в более выигрышной ситуации, т.к. это люди другой породы. Честолюбивый, конкурентный характер не слишком совместим с обостренной совестливостью.

Кроме того, функционеры занимали весьма высокое положение в щественной иерархии (т.е., не зазря страдали, с их точки зрения). Учителя же и тут безнадежно проигрывают, ибо в результате социального расслоения будут находиться, да и уже находятся на одной из низших ступенек иерархической лестницы. Зарплату им в десятки раз не увеличат, многочисленные льготы, которыми пользовались и пользуются чиновники, учителям тоже никто не даст. А что еще определяет социальную высоту? — Только одно: почет и уважение общества. А чем это завоевывалось в нашем культурном пространстве? — Именно тем, о чем с таким раздражением говорил директор частного лицея. Учителя стремились быть не чистыми предметниками, а именно «учителями жизни». И жизнь ими понималась не просто как совокупность биологических функций, а напряженный путь вверх. Не к Богу, ибо советская школа была атеистической, но к нравственно–культурным вершинам. В свете этого важнейшей функцией учителя было развитие «нравственного прямостояния» учеников.

Если же учитель откажется от этой функции, станет «профи», если он, скажем, не будет учить детей сострадать крепостному Герасиму и призывать возмутиться бессердечием его хозяйки — ну что ж, такой педагог перейдет в категорию обслуги. А что? Одни стригут, другие подают, третьи детишек по разным предметам натаскивают.

Сдав идеологические позиции, учителя окажутся неконкурентоспособными в борьбе за место под солнцем. Их единственным козырем будет объем знаний, объем информации по предмету. Но и этот козырь в очень недалеком будущем отберет у них компьютер. Собственно, так уже и происходит. Множатся обучающие компьютерные программы, и уже идут разговоры о том, что достаточно скоро дети смогут обучаться, не выходя из дому и общаясь только с «умным ящиком».

Директора упомянутого лицея такая перспектива, конечно, обрадует. Но обрадуются ли педагоги?

Впрочем, мы думаем, что столь радикальный подход не имеет в нашей стране серьезного будущего. Гораздо важнее (и сложнее) поговорить о тех учителях, которые стараются отгородиться от темы социального неравенства и классовой борьбы не из конъюнктурных соображений, а искренне. О тех, кто по–прежнему хочет «сеять разумное, доброе, вечное», но, не приемля «октябрьского переворота» и считая все происходившее после него трагической ошибкой, стремится заменить пагубную идею справедливости, которая завела страну в тупик, благородной и перспективной идеей свободы.

И тут мы ступаем даже не на скользкую, а скорее, на заминированную тропу. Дело в том, что для русского менталитета обе эти идеи не просто важны, а сверхценны. Обе они входят в культурное ядро. Да–да, несмотря на расхожие сентенции о «стране рабов» и о «рабской психологии», свобода в России одна из главнейших ценностей. Но тут такая же история как и с понятием собственности: европейская матрица не накладывается на русские представления о свободе. И поэтому, если стоять на позициях европоцентризма, может показаться, что русским вкус свободы неведом, недоступен и неугоден одновременно.

И тем не менее, вся русская история и культура проникнуты стремлением к свободе. Что такое собирание земель при Иване Калите как не стремление освободиться от междоусобной распри? Разве не освобождение русской земли от «полчищ поганых» — главная тема «Слова о полку Игореве»? А тема воли, так часто и так пронзительно звучащая в русском фольклоре? И то, что после татаро–монгольского ига вот уже полтысячелетия никто не смог завоевать нашу страну, хотя не раз пытались? Как это увязать с рабской психологией? (Между прочим, ни одна европейская страна, кроме Англии, не может похвастаться такой длительной, пятивековой независимостью).

По мере укрепления государственности, соответственно, уменьшалось субъективное чувство опасности, исходящей от внешних врагов. В своем крайнем появлении это называется «синдромом шапкозакидательства.» И акценты постепенно смещались в сторону свободы внутригосударственной, которая тесно переплеталась с понятием социальной справедливости. Освобождение крестьян, уничтожение сословных переговродок, отказ от ущемления гражданских прав иноверцев, отмена эксплуатации, свобода слова, понимавшаяся прежде всего как возможность свободно критиковать власть, — вот основной, но далеко не полный перечень вопросов, которые волновали русское общество XIX — начала XX вв.

— Да, но в чем же тут различия с западными представлениями? — спросите вы. — Там решали те же самые вопросы, разве что намного раньше.

Где раньше, а где и позже. В США рабство было уничтожено на 4 года позже. чем у нас крепостное право, а расовые барьеры существовали до 70–х годо нашего (!) века. Но речь сейчас не о том.

Различия есть. И не в частностях, а в самой сути. В западных представлениях о свободе во главу угла поставлена свобода отдельного человека. Т.е., частная жизнь является важнейшей ценностью. Образно говоря, на Западе, в этом открытом мире, «железный занавес» висит на окне каждого дома, каждой квартиры. И это воспринимается как благо и как священное право.

Сказать, что в России отдельный человек и частная жизнь не имеют никакой ценности, значит либо ничего не понимать, либо безбожно лгать. Все социологические опросы показывают огромную важность семьи для наших людей. И это даже сейчас, при такой ужасающей статистике разводов! Довольно наивно полагать, что в 30–е, 40–е, 50–е гг., когда семьи были крепче и разводы реже, частная жизнь не имела ценности. Конечно, имела, — поэтому–то многими так болезненно воспринималось вмешательство в нее: проработки на собраниях, жалобы об изменах мужа в партком и т.п. А богатейшая, на любой вкус лирическая поэзия — от Асадова до Пастернака — это что, свидетельство равнодушия к частной жизни? А то, что наши дети чуть ли не с пеленок начинают думать о том, кем они станут, когда вырастут, причем думать, исходя именно из личных пристрастий и склонностей?

Другое дело, что свободой отдельного человека и его частной жизнью русские представления о свободе не исчерпываются. Скажем определеннее: частная жизнь при всей своей важности не ставится во главу угла. Больше того, люди, провозглашающие ее безоговорочный приоритет, русской культурой столь же безоговорочно (и часто с перехлестом) порицаются. Их называют мещанами, обывателями, эгоистами, индивидуалистами (все эти слова имеют в русском языке ярко выраженный отрицательный оттенок). А с какой неприязнью про таких говорят: «Моя хата с краю, ничего не знаю»! (Сравните с совершенно нейтральным английским эквивалентом «It's not my business» — «Это не мое дело», «I have nothing to do with it» — «Я не имею к этому никакого отношения»).

Вот почему такими жалкими и смешными выглядят современные потуги реабилитировать эти слова. Например, идея назвать мужской журнал «Обыватель». Или когда интеллигентные люди с каким–то надрывным пафосом называют себя мещанами, как бы бросая вызов обществу, а при этом совершенно очевидно, что движимы они идейными соображениями — дескать, пора вернуть очерненному большевиками понятию его исконный смысл. И это безумно комично, ведь мещанам, в каком значении это слово не употребляй, свойственна приземленность, а не идеализм, и уж тем более не идейная горячка. Да и с обществом они в противоречие не вступают. Но это так, между прочим.