Мазарини - Пьер Губер

Конечно, абсолютизм был принципом в понимании эпохи и идеалом, к которому следовало стремиться, как к послушанию, добродетели, не свойственной французам. Остановимся пока на такой констатации и вернемся в последний раз к рассмотрению глубинной сущности большого королевства — его делению на провинции.

Ролан Мунье, серьезный историк-традиционалист, изучающий институты власти, с уверенностью восклицал: «Провинции — это территории, характеризующиеся общей культурой, комплексом привычек, обычаев, традиций, привилегий, выражающих моральную сущность и общие интересы; у них свои политические органы, позволяющие формировать и выражать общую волю».

За этим давно забытым, но справедливым возвеличиванием провинции следует более развернутое рассуждение (на него редко обращают внимание) о «контрактном характере» королевства. С одной стороны, некоторые территории находятся вне границ королевства: напомним, что Наварра тоже являлась королевством, но монарх, со времен Генриха IV, был один, и это нашло отражение в королевских актах и на монетах. С другой — это важный нюанс: некоторые провинции теоретически остаются за пределами королевства, хотя имеют того же суверена, дофина в Дофине, графа в Провансе, и ордонансы Людовика XIII содержат все эти титулы. Другие провинции, находившиеся внутри государственных границ, часто являлись старинными герцогствами и графствами и имели самоуправление. Объединены такие провинции на жестких условиях: когда Карл VII отобрал у англичан (1451 год) Гиень[24], он заключил договор с тремя «государствами», правившими этим краем, обязуясь соблюдать их «законы и обычаи»; Людовик XI поступил так же в Гаскони[25] (1475 год) и Провансе (1481 год). Франциск I действовал подобным образом в Домбе[26] (1523 год), в обширной, процветающей и очень независимой Бретани[27]: сначала был провозглашен только союз, основанный на «брачном акте королевы Анны» (1491 год); «союз с короной» состоялся лишь в 1532 году, для чего понадобилось голосование Штатов Бретани в пользу дофина, внука их последней королевы… Этот ультрапривилегированный союз позволил бретонцам никогда не платить ни талью, ни габель, а в 1789 году они не желали участвовать в Генеральных Штатах королевства. В Руссильоне[28], тоже заграничной провинции, Людовику XIV пришлось в 1659 году пообещать, что он будет уважать не только привилегии, но даже язык Северной Каталонии. С каждым новым присоединением король брал на себя подобные обязательства и выполнял их… когда это было ему выгодно.

Для нас — французов, живущих в едином государстве и знающих, в принципе, один главный закон (хоть мы иногда и обходим его!), подобная структура, одновременно неравноправная и федеральная (впрочем, федеративные государства — не такая уж редкость), завуалированная рассуждениями об абсолютизме, может показаться признаком слабости. Да, слабости имели место, но лежали в другой области, и мы о них еще поговорим. Но скажите, какое государство в Европе было в те времена по-настоящему единым? Католический Король правил многими королевствами, в том числе Португалией. Германия — более 300 государств — была всего лишь географическим и языковым объединением, слабый император находился в катастрофическом положении, его теснили турки. Прекрасная и богатая Италия, частично оккупированная Испанией, делилась на несколько лакомых частей и множество маленьких княжеств. Страна, которую называли — неудачно — Голландией, подавлявшая мир своим богатством и технической оснащенностью, состояла… из объединенных провинций, которые и дали ей имя. Что до Англии, которая была когда-то великой и потом вернула себе былое величие, в 1643 году ее раздирали внутренние противоречия.

Французское королевство, какой бы странной ни казалась его конфигурация, внушало уважение численностью населения и богатством ресурсов, репутацией монархов (и даже дворян), а также своим прошлым.

И все-таки секрет могущества этого королевства зависел главным образом от людей, его населявших.

Люди

В той Франции 1643 года, приплюснутой с правого бока, с отрезанной макушкой и лишенной одной ноги, жили 16—18 миллионов жителей мужского и женского пола. Привести более точные данные невозможно из-за отсутствия достоверных документов, если не считать нескольких местных переписей, более или менее точных. Конечно, современные статистики получили цифры, умело воспользовавшись позднейшими источниками, в том числе церковно-приходскими книгами, но это всего лишь первый шаг. По последним подсчетам, сделанным Жаком Дюпакье, население Франции в 1650 году достигало 18,5 миллионов человек с учетом присоединенных Артуа и Руссильона, но без учета большой части Эльзаса, завоеванной в 1648 году: таким образом одна ошибка компенсирует другую. Придется согласиться с такими подсчетами за неимением лучшего.

Как бы там ни было, даже если население Франции колебалось в пределах от пятнадцати до двадцати миллионов человек, оно все-таки превышало — и на много — население всех других стран Европы: в два-три раза — население Испании или Англии, в десять раз — население очень богатой и технически оснащенной Голландии; мы ничего не можем сказать об Италии (хотя население ее было многочисленно), поскольку она была частично оккупирована и разделена на пятнадцать государств, больших и малых; то же можно сказать и о Германии, состоявшей из более чем трехсот княжеств, в основном разоренных Тридцатилетней войной, начатой в 1618 году. Все остальные государства находились далеко, например Московия, или слабели, как Польша и Швеция. Удивительно, что исследователи забывают об огромной Османской империи, а между тем она уже «стояла у ворот» Австрии и Венеции. Что касается «дикарей», населявших далекие испанские, португальские и голландские колонии, их причисляли не к человеческому сообществу, а к поголовью скота.

Осознавали ли демографическое превосходство Франции Ришелье, Мазарини и их окружение? Совершенно отчетливо, возможно, нет, но интуитивно — конечно. Государственным деятелям достаточно было объехать французскую деревню (а второй кардинал мог еще и сравнить ее с заброшенной римской), чтобы оценить относительное благополучие и довольно плотную населенность. И Ришелье, и Мазарини знали, что потребуется около двух недель, чтобы пересечь огромное королевство в карете или берлине, и добрых два месяца, чтобы проехать вдоль границ. Но главное, они были уверены, что эти «народы» (в то время слово «народ» употреблялось во множественном числе), ворча и бунтуя, все-таки питали огромного Молоха войны, который вот уже восемь лет жадно пожирал богатства страны. Несмотря ни на что рождались и росли дети, собирались урожаи: непростая проблема, которая не может быть сведена к упрощенным понятиям разрухи и процветания, и ее необходимо рассматривать глубоко и серьезно.

Ни одна из норм современной демографии не поможет нам понять предков, живших в середине XVII века, если не считать того, что они, как и мы, рождались (правда, чаще), жили (хуже нас, хоть и не знали этого) и умирали гораздо раньше.

Благодаря сохранившимся каким-то чудом старинным церковно-приходским книгам — предшественникам наших актов записи гражданского состояния, и редким документам о переписях населения, нам удалось узнать главное о жизни (в основном о физическом бытии) людей XVII века. В прежние времена люди рано вступали в брак (девушки — в двадцать лет, а при подсчетах только их и принимали в расчет), что обеспечивало демографический подъем и стране, чье население значительно уменьшилось в конце Средних веков. Приблизительно с 1600 года браки начали заключать позже: 24—25 лет для девушек, еще позже для мужчин, причем подобный порядок вещей продлится, что станет причиной более позднего рождения первенцев в период, когда не существовало противозачаточных средств и было мало незаконных браков, по крайней мере в сельской местности (1—2% всех крещений). Почему? Вероятнее всего, причина заключалась в следующем: население было плотным, а свободных мест — мало: приходилось ждать кончины отца, чтобы занять его место… чем бы ни объяснялась ситуация, она была повсеместной, исключение составлял Лимузен — провинция, где в таких больших общинах, как Бурбонне и часть Берри, существовал весьма своеобразный уклад семьи.

Если не принимать во внимание некоторые отклонения, «норма», выведенная после множества реконструкций, семей того времени, на удивление Проста. Семья, в которой женщина выходит замуж в 24—25 лет, год спустя производит на свет ребенка, потом следующего через каждые два-два с половиной года — промежуток для грудного вскармливания, когда женщина временно не беременеет (кое-где кормящая мать была недоступна для мужа). После сорока женщины либо становились стерильными, либо умирали, так что мы легко можем подсчитать, что одна семейная пара способна была произвести на свет шестерых или семерых детей, за исключением тех случаев, когда женщина выходила замуж совсем юной, беременела особенно быстро или пользовалась услугами кормилицы (нововведение буржуа); пары распадались преждевременно, если жена умирала (во время родов, в 1— 2% случаев). Такие сопоставления позволяют утверждать, что в среднем у одной супружеской пары было пятеро или шестеро детей, не больше. Неумолимая статистика детской смертности — последняя точка в любой дискуссии.