Невозвращенец. Приговоренный. Беглец - Александр Абрамович Кабаков

– Не может быть. Кто б им позволил такое писать… А еще что?

– Отрывок из старой какой-то рукописи. Не то в восемьдесят восьмом написано, не то в шестьдесят восьмом… А говорят, сильно написано, как будто вчера, про нас… «Невозвращенец» называется, что ли…

– А написал кто?

– Не помню…

Пробиться к газете я так и не смог. Да мне и не очень хотелось: я точно знал, о каком отрывке речь.

– Ну, наслушалась? – Я взял жену под руку. – Пошли, пошли, нечего здесь больше делать.

Мы прошли к Тверской метров десять, когда я понял, что и на этот раз я ухватил удачу за самый последний, ускользающий поручень. Позади раздался шум, мы обернулись…

Толпа у газетного стенда даже не успела дрогнуть. Со стороны Большой Дмитровки раздался частый топот – и в мгновение все читающие оказались окружены плотным кольцом набежавших «витязей» в черных поддевках. В руках у каждого был аккуратно выструганный, светящийся в темноте свежим деревом кол. Кольцо стало сжиматься, как бы выдавливая из себя время от времени редких удачников, раздались негромкие приговоры:

– Жид… жид… жид… так, крещеный, необрезанный, выходи… жид… опять жидовка… русская? «Слово о полку» читай. Сколько знаешь… так, врешь, мало помнишь, стой… жид, жид, жид…

Мы свернули на Тверскую.

В это время где-то вдалеке, в стороне Рогожской и Владимирки, раздался звук, рванулся вверх – и тут же распался на эхо, несущееся со всех сторон.

Жена остановилась, в ужасе оглядываясь, поднимая голову к старым облакам на светло-лиловом небе.

– Что это? – спросила она. – Воздушная тревога? Зачем же мы сюда бежали, здесь хуже…

– Просто ты уже забыла. – Я крепко прижал ее руку, ей трудно было привыкать. – Это обычные заводские гудки. Видишь, короткие? Значит, сегодня стачка продолжается, и за Москву-реку не пройдешь – на мостах танки…

Было уже почти светло. По середине улицы ехали тяжелые грузовики под брезентом, в них сидели пятнистые солдаты. Вся колонна постепенно втягивалась, сворачивая, в Чернышевский переулок.

– Куда это их? – Жена оглянулась.

– На молебен, наверное, к Воскресению на Успенском. – Я не вдавался в подробности, постепенно сама освоится. – Перед отправкой в Трансильванию, думаю… Как положено: полковой молебен за победу православного оружия… идем, идем, надо спешить.

Мы подошли к площади ровно в половине восьмого, в проезд между музеями уже почти невозможно было втиснуться. Отсюда толпа, заполнявшая площадь, казалась сплошной и аморфной, но я знал, что сверху – если бы можно было взглянуть хотя бы с одной из башен или с собора – стали бы видны кольца и извивы этой очереди, плотно слипшиеся зигзаги, ограниченные с одной стороны длинным серым телом Центральных Рядов с давно провалившейся стеклянной крышей, а с другой – деревянным забором, ограждающим большой котлован у стены Кремля и множество мелких ям, оставшихся от выкорчеванных памятников и могил…

Вместе с боем курантов толпа шарахнулась и отступила, мы едва успели отскочить, чтобы нас не смяли. Теперь мы снова оказались на Манежной. Я знал, что сейчас происходит: это со стороны Маросейки, от памятника героям Плевны, свернув снизу, от Старой, несется кортеж.

Вот они влетели на площадь – семеро всадников клином на одинаковых белых конях, в форменных белых полушубках, а следом – одинокий танк в белой же, зимней окраске, с ворочающейся вправо-влево, на толпу, башней. Вот засвистела охрана у Спасских ворот – и все, проехали, скрылись… Рабочий день господина генерала начался.

– Это правда, что его сопровождают всадники? – спросила жена. – Почему?

– Горючего нет, – ответил я. Про всадников она уже успела услышать от кого-то… – Тише… Сейчас объявят.

Над площадью раздался мощный радиоголос:

– К сведению господ ожидающих! Сегодня в Центральных Рядах поступают в выдачу: мясо яка по семьдесят талонов за килограмм, по четыреста граммов на получающего, крупа саго по двенадцать талонов за килограмм, по килограмму на получающего, хлеб общегражданский по десять талонов за килограмм производства Общего Рынка – по килограмму, сапоги женские зимние по шестьсот талонов, производство США – всего четыреста пар. Господа, соблюдайте очередь! Участники событий девяносто второго года и бойцы Реконструкции первой степени имеют право на получение всех товаров, за исключением сапог, вне очереди. Господа, соблюдайте очередь!..

– Идем, – жена дергала меня за руку. – Идем, ты же знаешь, я боюсь толпы. Как-нибудь проживем?

– Проживем, – согласился я, и она удивилась, что я не стал спорить, даже засмеялся.

Мы пошли домой – пошли вверх по Тверской, свернули на Неглинную, потом в Петровские линии… Ветер утих, тонкий снег под первым же утренним солнцем быстро таял, заливая разбитый асфальт неглубокой водой. Мы шли вон от площади, к которой я добирался всю ночь и добрался живым только чудом. Но жена не знала этого – она ведь шла только от Страстной…

Обгоняя нас и навстречу шли люди, среди них все больше попадались в одинаковых телогрейках защитного цвета. Это были беглецы из Замоскворечья, из Вешняков и Измайлова, из рабочих районов, где уже вовсю орудовали «отряды контроля» – боевики Партии Социального Распределения. Там отбирали все до рубашки и выдавали защитную форму. Там у проходных бастующих второй месяц заводов варили в походных кухнях и разливали бесплатный борщ. И иногда с котелком в руках в очереди появлялся сам Седых – могущественный глава Партии, легендарный рабочий лидер…

– Проживем, – сказал я, сунул руку в карман куртки и вытащил твердый бумажный прямоугольничек. Телефон, адрес… «Если захотите изменить свою жизнь – милости прошу…» С трудом перегибая толстую бумагу, я мелко изорвал карточку и швырнул обрывки на водосток. Половина из них тут же унеслась в решетку вместе с талой грязью, остальные поплыли вдоль тротуара…

– Смотри, – сказала жена, – какая странная машина.

Я поднял глаза. От дальнего перекрестка нам навстречу медленно ехали разбитые «жигули», правого крыла у них не было совсем, левое было смято, по переднему стеклу разошлась густая сетка трещин. За рулем, как всегда щерясь, сидел Игорь Васильевич. Сергей Иванович, сидящий на втором переднем месте, высунулся в боковое окно и укоряюще грозил мне пальцем. В руке он держал сильно ободранный никелированный ТТ, поэтому грозить пальцем ему было неудобно, приходилось снимать этот довольно пухлый указательный палец со спуска, сильно выставлять его в сторону и качать всей кистью с большим тяжелым пистолетом.

Я покосился на жену. Близоруко щурясь, она присматривалась к едущим навстречу. Волосы из-под вязаной шапки выбились, очки слезли почти на самый кончик носа, неистребимый румянец пылал на щеках… И здесь у нее