Самая страшная книга 2016 (сборник) - Анна Железникова

– Идем гулять, обжора.

– А когда мы будем обедать? – Савва бросил тоскливый взор на печь. В котелке плавало размякшее от вываривания коровье копыто, из которого семья Ждановых десятый день цедила бульон.

– Когда добрые дела сделаем, – парировала Яна.

Мама оцепенело улыбалась, пока они надевали пальтишки, пока сестра помогала младшему брату укутаться в платок.

Подъезд смердел отходами человеческой жизнедеятельности. Канализацию отключили, а у большинства жильцов не хватало сил вынести экскременты на улицу.

– Почему мама не попросила у тети Тамары жмых?

– Потому что клянчить – нехорошо, – пояснила Яна.

– А что такое «бифштекс»?

Девочка замялась, решая, что хуже – соврать или правдой раздразнить и без того бурную братика.

– Не знаю, – сказала она, решив.

На втором этаже она остановилась и постучала в дверь:

– Стелла Сергеевна! У вас все нормально? Стелла Сергеевна!

Пожилая соседка работала в Публичной библиотеке и, когда была возможность, угощала детей сахаром. По утрам она играла на пианино Гайдна, Грига, Дебюсси. Особенно Яне нравились рапсодии Рахманинова.

– Ее забрал Африкан, – сказал Савва, топчась в луже нечистот.

«Опять двадцать пять», – вздохнула Яна мысленно.

– Я тебе говорила, что никакого Африкана не существует? Как и Кощея, и Змея Горыныча.

– Он существует, – упорствовал Савва, – я его ночью видел.

– Он тебе приснился?

– Не-а. Ты уснула, а я в окно посмотрел. Он у нас по двору ходил. Вот такой высокий!

Савва встал на цыпочки и поднял к потолку руку с деревянной лопаткой.

– Такой? – Яна отмеряла рост по своему плечу.

– Не! Как два этажа, вот!

– Ну-ну, – девочка повторно постучала в дверь и, не дождавшись ответа, побежала по ступенькам. Уточнила на бегу: – Он что, из Африки, что ли? Негр?

– Он Африкан.

– Ясно. А почему он должен был забрать Стеллу Сергеевну?

– Потому что он плохой, – Савва пыхтел от того, что приходилось пережевывать очевидные факты. – Самый плохой.

Они вышли из подъезда, и Яна проверила, хорошо ли сидит на брате ушанка. Близился март, но аномально холодная зима по-прежнему властвовала в Ленинграде.

– Подумай, Савелий, бывает ли на свете кто-нибудь хуже фашистов?

Савва честно думал полминуты.

– Африкан, – сказал он, взвесив все «за» и «против».

– Дурачок ты, Савелий, – Яна одарила брата легким подзатыльником.

Выбегая из арки, дети едва не врезались в дворника Лядова. Худой, как жердь, с опухшим от водянки лицом, он апатично ковырял снег лопатой.

Лядова контузило на финской войне, и как-то мама сказала, что у него гречка в голове, а Савва расплакался, услышав слово «гречка».

– Здравствуйте, дядя Архип, – приветствовала соседа Яна.

Мужчина уставился на нее воспаленными глазами. Пробормотал что-то нечленораздельное. Савва подергал за рукав снизу. Прошептал:

– Спроси у дяди Архипа.

– Что спросить?

– Про Африкана. Он его тоже видел ночью.

– Ага, – фыркнула Яна, – буду я позориться.

И увлекла за собой зазевавшегося брата. Дворник смотрел им вслед и непрерывно бормотал.

Улица была изрыта траншеями и воронками.

Похожие на призраков люди брели по тротуару. Целенаправленно, медленно, вязко, как во сне. Шатающийся милиционер. Ковыляющий на костылях подросток. Дистрофичная женщина с кастрюлей грязи.

– Сладкая земля! Меняю на хлеб сладкую землю! С бадаевских складов, вся засахаренная.

– Не ври! – устыдил женщину калека. – Ты ее здесь же и нарыла.

– Молчи, молчи, дурак!

Савва прилип к сестриному бедру. Она крепко сжала его кисть в заштопанной варежке.

Мороз щекотал открытые участки кожи, но по сравнению с недавними минус тридцатью казался пустяковым.

Из магазина на углу вылетел взлохмаченный парень. В руках – буханка хлеба. Он рвал ее зубами и, давясь, глотал смешанные с мукой опилки.

– Ловите вора!

Прохожие, те, у кого оставались силы, сбили парня в сугроб, принялись пинать ногами. Продавщица намеревалась отнять буханку, но ее грубо толкнули. Толпа отклевывала хлеб, не забывая вновь и вновь наносить удары. Кто-то выхватил окровавленную корку прямо из разбитого рта воришки. Жадно проглотил клейкую массу.

Яна стиснула губы в ярости, ускорила шаг.

– Там хлебушек, – робко сказал Савва.

Он размышлял о крошках, попавших в щели брусчатки.

– Заткнись, – поморщилась Яна, – только о жратве и думаешь. Хочешь быть как они?

Мальчик замотал головой.

Впереди подпирающие друг друга старички катили санки. На ухабе санки вильнули, и из них вывалился закутанный ребенок.

– Бабушка! Дедушка! Эй, погодите!

Старики не слышали.

Яна подбежала к распластавшемуся на тротуаре ребенку, склонилась над ним:

– Сейчас, малыш…

Порыв ветра откинул в сторону пеленки, обнажил синюшное лицо. Оно влажно блестело и пахло прогорклым сыром. Из крохотной ноздри высунул белую головку опарыш.

Яна сдержала крик. Ткнула Савву себе в бок, поволокла прочь. Мимо стариков, катящих пустые саночки. Мимо призраков. Мимо голода.

– А ты знаешь, какое у Феди прозвище? – спросил Савва.

Они шли по набережной. Слева лежала закованная в лед Мойка.

– Какое?

– Говняшка! – Савва звонко рассмеялся, и несколько идущих навстречу скелетов неодобрительно заворчали.

– Кто тебе такое сказал?

– Его двоюродный брат со мной в садик ходит. Говорит, что Федя пальцы говняшками мажет и нюхает.

– Бред. И, кстати, тех, кто сплетни распускает, их в пионеры не принимают. И в армию не берут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я про кого-то такие гадости говорила? Или папа?

Савва нахмурился.

– Мама говорит про людей гадости.

– Мама, – Яна поискала правильные слова, – мама женщина, а ты – мужик.

– Я больше не буду, – пообещал Савва.

Федю они увидели издалека. Он прогуливался у кинотеатра «Баррикада» с двумя лопатами под мышкой, и полы его шинели подметали асфальт.

Ушастый, с круглой, обритой под ноль головешкой, Федя Баркалов напоминал диковинную зверушку. Редкую амазонскую обезьянку.

С Яной их сдружила любовь к литературе. Оба зачитывали до дыр Герберта Уэллса, Беляева, Обручева, Толстого, того, что «Гиперболоид», конечно.

– Привет, Яна. Привет, Гулливер.

Федя протянул руку. Савва нерешительно отступил. Повисла пауза, в течение которой Ждановы изучали пальцы Феди, желтые, с коричневыми скобками грязи под ногтями.

Федя убрал руку и залился краской стыда.

Улыбнулся, показывая гнилые зубы.

Его родители работали на фабрике «Светоч», но, вопреки мнению Яниной мамы о фабричных работниках, цинги Федя не избежал.