Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Зенитки неистово трещали, стараясь попасть в повисший в воздухе парашют с осветительной ракетой, освещавшей все кругом ярким синеватомертвым цветом молнии. Этот зловещий цвет леденил душу, а немецкие самолеты уже начали бросать свой смертоносный груз.

Мне часто приходилось дежурить на крыше. Оставив детей с мамой, я поднималась на крышу. Было страшно, замирало сердце, когда в ночной темноте с невероятной быстротой и жутким ревом начинали приближаться вражеские самолеты. И каждый раз, когда этот гул приближался, я думала, не этот ли самолет несет нам разрушения, пожары, смерть. Но бомбардировщики, пролетев над нашей головой и сбросив свой смертельный груз где-то недалеко, улетали, а за ними надвигалась уже другая волна. И так волна за волной бомбежка продолжалась до самого рассвета.

Бомбежки ночью — это захватывающее зрелище.

Зловещий гул самолетов, громовые разрывы бомб. Висящие в воздухе мигающие осветительные ракеты. Разноцветные сверкающие трассирующие пули и синевато-серебристые полосы прожекторов, которые то скрещивались, то расходились во все стороны, ощупывая небо в попытке захватить в свои клещи вражеский самолет, и метание попавшего в скрещенный свет прожекторов вражеского самолета, старавшегося вырваться и скрыться в ночной тьме. Все это представляло потрясающе жуткую и захватывающую картину.

На всех крышах дежурили женщины. В нашей обязанности было, как только упадет бомба, немедленно схватить ее щипцами за хвостовое оперение, швырнуть вниз на улицу, сбросить в бочку с водой или засыпать песком, вообще, сделать все, что возможно, чтобы немедленно локализовать ее.

Во всех домах и квартирах, как внутри, так и снаружи, следовало иметь посуду, наполненную водой и песком, надо было также поставить бочки с водой и ящики с песком на лестничных клетках и, первым делом, на крыше. Это уже входило в обязанность домоуправления. Но таскать песок на все этажи, а нам на шестой этаж, все-таки пришлось терпеливым женщинам. Московские лифты почти никогда не действовали, даже до войны. Люди уже настолько привыкли к этому, что перестали обращать на них внимание.

Я, например, с 39-го года жила на шестом этаже, и ни разу не смогла воспользоваться лифтом. Он никогда не действовал, его просто загнали на шестой этаж, там он и простоял до нашего отъезда в 44-м году.

А когда грянула война, все уже перестали даже думать о лифте. Песок, воду, дрова таскали на себе. Бочки, установленные на лестничных клетках и на крыше, оказались «бездонными», то есть настолько неприспособленны были к содержанию жидкости, что буквально высыхали на наших глазах. Заменить их было нечем. Так мы и дежурили, надеясь на песок и нашу «ловкость».

Смешно и грустно было смотреть на эти домашние средства противовоздушной обороны.

Воздушных заградительных аэростатов вокруг Москвы вначале тоже не было. Это позволяло пикирующим бомбардировщикам — немецким «Мессершмиттам», которые в то время были загадкой для населения, почти беспрепятственно летать над городом, наводя ужас на население.

В период «дружбы» с Германией о пикирующих бомбардировщиках наши газеты писали с восхищением, как о немецком «чуде», которое наводило ужас на европейские страны. Но когда эти же «чудеса» немцы так же хладнокровно, как над Францией, Англией и другими странами, стали проделывать над нашей страной, наши корреспонденты быстро излечились от своего восторга.

«Бомбочки», действительно, сыпались на наши крыши, как спички из спичечной коробки, но все, или почти все, были мелкие, зажигательные. Видно, в планы наших врагов входило не столько разрушение Москвы, которую они собирались захватить к зиме, сколько деморализация населения.

Фаталист

Утром, после того как прозвучал «отбой», я спустилась во двор. Навстречу мне шел порядочно заспанный старичок.

— Вы откуда? — здороваясь с ним, спросила я.

— Из своего индивидуального бомбоубежища, — гордо ответил он, указав на пустую канализационную трубу, валявшуюся во дворе.

— Ну, ловко вы устроились — заметила я.

— А вот вы сами посудите, я всегда верил в судьбу, а какая она у меня, от чего я должен умереть, мне еще никто не сказал. Вдруг я должен погибнуть от бомбы? Она и свалится на этот дом в поисках меня. А там соберется народ из пяти корпусов — сотни людей, и все сразу погибнут, всех похоронят из-за меня. А так я спокоен, я один, и если бомба упадет, то меня одного и убьет — потеря не велика. Я вам нужен? Так вот я здесь посреди двора, в трубе. Вы не смейтесь. Советую и вам моему примеру последовать. Кстати, рядом еще две трубы не заняты.

— Спасибо, Иван Николаевич, но я ведь каждую ночь на крыше.

— Так вы уж, коль будете с крыши сбрасывать «бомбочки», так учтите, что в трубе лежу я. Ведь бомба-то дура, куда ей падать, не знает… Ты вот на крыше дежуришь, видела, как из окон домов и всяких других мест сигнальные ракеты немцам подают. Вон, возле «Госзнака», возле Чернышевских казарм, возле обозного завода — разве когда-либо можно было думать, чтобы свой народ сигналы немцам давал! Жизнь моя, слава богу, к концу подходит, три войны прожил, сам на войне был, а такого не видал, срам всем, и на наши седые головы срам ляжет.

— Всякий народ есть, и их найдут, — заметила я.

— Да разве я о том? Ведь найти-то их — плевое дело, а не их, так других загребут. Ведь это же и до войны было. Я-то про другое говорю, чтобы эту сволочь Гитлера предпочитали, позор. Ведь немцы на Украине уже под Киевом, у дверей Ленинграда, почти под Москвой, а колхозницы хлеб-соль своим будущим поработителям выносят.

Война, хаос, неразбериха — у всех накопилось так много, что люди, несмотря ни на что, несмело, робко, с поправками, потихоньку говорили. Никто еще не знал, что ждет их по ту сторону, но свое, при ненавистном Сталине, многие считали настолько жестоким и бесправным, что казалось, хуже этого и придумать уж ничего нельзя.

Наши студенческие друзья

Вечером к нам зашли Сеня и Боря.

— Ну, как дела? А где Кирилл? Мы решили, что надо скорее эвакуироваться, и думаем, что лучше всем вместе.

— Кирилл на военном положении, в наркомате, я почти две недели его не видела.

— А как к нему пробраться? Как к нему дозвониться? Телефоны не работают. Ведь он нам может помочь.

— А вы зайдите в наркомат, — посоветовала я.

— Ну хорошо, мы так и сделаем. А тебе ведь тоже надо уезжать?

— Надо. Я ведь не одна, нас четверо, денег нет, жду, как только получим жалованье, куда-нибудь отправлюсь.

— Да кто их имеет, у нас тоже денег нет. Деньги нужно сделать.