Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал

О, Боже! Я не могла тебе помочь, отчаявшееся дитя чужой матери… Вот моя теплая грудь и сердце, — тебе сердце, твое сердце!..

Поздно. Между нами время, и река течет…

Как петь хвалу земной Красоте, когда ты погибла на Земле, дитя неведомой матери?

Весла, весла мои! — упредить течение! В море кликну свой ярый клич: не разбужу ли Сновидца?

И все река…

Дерево на берегу стоит, наклоненное. И омытое отражение плачет в зеленой реке. Но дальше плывет моя лодка, и милое дерево уже позади, одинокое в белеющих сумерках… Острым зубом в сердце вонзилась Разлука.

Летучая мышь пробудилась. Шмыг — левым крылом задела мой холодный лоб. И вот их уже много. Серые тени томительно мечутся; приникнув к воде, глядятся беглыми мгновениями в ее мерцающие, бесчисленные глаза…

И ночь… Лети, звезда, в раздвинувшемся небе. Ты видишь: все страдает, и все разлучено, и ты, в запечатленном круге, — одна.

Вот над стеною ночного леса взмыла черная птица, и пронеслась, и слилась с палою тенью. Еще слышу ее хриплый зов… Вся темь чревата тоскующими тенями.

Мне жалко бабочки. Она проснулась зимой и умерла без солнца. И ласточки стрельчатой: ее голый птенчик рано выпал на немилостивую землю.

Майский жук, гудя, ударился жесткими крыльями о мою грудь. Он глупо упал в серую пыль. Мне жалко жесткого майского жука.

И черный камешек у волн мне люб, соленый, мокрый и обточенный… Что любо — жалостно.

Как бьется твое сердце, четко, страшно! Тебя мне жалко: ты часто плачешь и в слезах и муке ищешь Бога. Но ты умрешь.

О, милый брат, молчу, молчу!.. Проснулся враг — и стиснула сердце Жалость. Растет, собою питается и полнеет, распирает сердце… И чует сердце спасительно: вот не вынесет напора, вот зальется крутящимся смерчем…

Забыть нужно, скорей забыть тебя, и птенчика, и одинокий камешек, — и новому отдаться. Скорей, скорей, спасительная измена!..

Но круг сомкнут…

Ищу заглянуть в твои глаза. До дна ищу заглянуть в твою близкую душу.

Моя душа в своей тюрьме смутилась… Открой мне заповедные окна твоей души!

Прозрачен хрусталь твоих блестящих глаз, но дна твоей души мне не сыскать!

О, милый брат, нас двое, — нас двое!

Моя любовь желала пылать купиною неопалимою. Но чуждый демон страсти и смерти дохнул над нею. И стал ее пламень опаляющим и алчным; столь ненасытимым, что еще до отгорания своего покидает он ущербные пожарища — дальше стлать горе голодной любви.

Сердце болит… Сердце очень болит в груди.

Выйду на распутье четырех широких улиц и стану на перекрестке…

Гляжу вокруг и плачу, и руки протягиваю. Руки дрожат от боли в сердце. И говорю проходящим людям — четырем чернеющим рекам:

— Утешь меня! Утешь меня тот, кто не обидел никого больного, кто никого не пожалел больно… Утешь меня, кто цел и целит, потому что сердце мое болеет, мое сердце очень болит в груди…

Все шли. На мой зов опускали глаза. Четыре реки текли. Я же все стояла, взывая…

Мне кажется, это было не сном, но памятью никогда не случившегося и более настоящего, нежели все случающееся.

Свет светится ровный, мягкий, бледно-золотистый. И не знаю, откуда он льется; телом его не чувствую и, куда повернуть голову, чтобы сыскать его, — не знаю. Он же полнит, неподвижный, все вокруг, — и душу, и глаза. Радостно, благоговейно откликается ему сердце. И словно ищу кого-то, по ком-то оглядываюсь, вздыхаю, — и легок вздох в груди.

В том свете осеннем стоит береза, легкая, как тень. На ней мало листьев, и те, что остались, просветились, золотисто-зеленые. Так тихо, едва заметно, она трепещет, словно робея и робко радуясь…

И под березой — мальчик, весь вытянувшись, прижался к серебристому стволу. Едва заметно, трепетными вздохами вздымаются узенькие ребра. Голова откинута на тонкой шее. Длинные, тонкие пряди волос светятся. Испитое лицо прозрачно, и два больших глаза голубеют очень чистою, холодною голубизною северного неба. И нет в них боли, и нет в них света!

Страшусь взглянуть вслед слепому взору, но душа угадывает вверху желанное солнце — чистую лампаду, что льет свой свет на блеклый луг, на осеннюю березу и слепого мальчика…

В мои прикрытые глаза вперился взгляд пронзительных глаз, янтарно-огнистых, ведущих, и стал неотвратимым упором. Мое сердце, пронзенное жалом, вспомнило — и стиснулось жадною судорогой в груди. И глаза открылись еще раз, послушные зову змеи.

Из корней березы выросла изумрудная змея, тремя сверкающими кольцами обвила серебристый ствол и стан слепого мальчика.

Тогда все мое сердце наполнилось несказанным ужасом и болью несказанной любви; и руки тянулись помочь. Но янтарный взгляд змеи сковал любовь в моем сердце…

И совершилось чудо: висевшая бессильно рука мальчика поднялась к плоскому темени змеи, лаская ее, и жало змеи лизало детский рот.

В смертельной тоске непонятного мои руки покрыли лицо, и заструились жгучие слезы…

И были те слезы одни земною правдою в моем неземном сне, потому что текут они и теперь из моих глаз перед тайною неоткровенной слепого взора и взора змеиного.

Пусты наши сосуды, и жаждет пустота. Не напоит неутолимость жадных устий!

— О, сестры, трещина на дне моего сосуда! И льется в него, изливаясь, тающая пена моего смеха, и льются, изливаясь, невыплаканные слезы, и полыни голодных услад, туманы тоски, желчь похотных озлоблений, и приторный пар крови, глухое вино звериных оргий, пряный ключ утомчивых сновидений, и тухнущие лавы бессильных вер…

Но скучает ущербом любовь, и скучает ущербом ненависть, и скучает скудная вера. Все протекает. Одно недвижно — певучая тоска утекающей струи. И вверх ко мне тупо глядится сквозь трещину дна — мутный глаз пустоты.

Но сосуды пусты, о, сестры, еще сосуды наши пусты!.. О, сестры, наполните неутолимые их устья! Вот мертвые воды пустынной святости, лейте, о, лейте их на сохнущее дно!.. Огонь, огонь, ты спаяешь трещину медного дна!.. Но огня нам не снести…

Это был мой любимый сон — птичий сон полета.

В глубине скользят, убегая и все множась, луга и поля, реки, горы и океан… Или то я, скользя легко и жутко, лечу все дальше в высоте?

Но вижу свою землю и братьев на ней.

Вот бури, свистя, валят дубы. Вот шуршащая осень крутит мертвый лист над рекой… И весна, нескупая, овеяла в пыль смолистый лепесток северной березы… Вот обивает кручу гор обвал: слышу грохот и разрушение… Потоки хлещут из жерл родимых ледников… Из церкви выносят гроб… И худенький мальчик плачет под красной рябиной…