Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Наталья Евгеньевна, пришло ваше время завершить дискуссию.

Наталья Тихонова:

«Я считаю, что нынешний кризис культуры в России скорее относится к кризисам развития, но при этом дальнейшее развитие российской культуры пойдет не по западному пути»

Чтобы дискуссия проходила в строго научном ключе, нужно не упускать из поля зрения предмет обсуждения. Предметом моего доклада не был ни кризис традиционализма, ни альтернативный модерн, ни русский национальный характер. Предметом моего исследования была динамика нормативно-ценностных систем россиян в той ее части, которая связана с представлениями о взаимоотношениях личности, общества и государства. На этой основе я оценивала и некоторые кризисные явления в российской культуре. Оставаясь в тематических и содержательных границах моего доклада, постараюсь ответить на критические замечания коллег.

Не могу согласиться с главным выводом Михаила Афанасьева, а именно с выводом о том, что у России нет никакой культурной самобытности и что проблема только в наших элитах, хотя пафос его выступления близок любому российскому интеллигенту. Конечно, об элитах можно говорить долго и критически. Да, сейчас в России фактически произошла приватизация государственной власти. Да, элиты в массе своей паразитируют на природных богатствах страны, а эффективность их деятельности можно оценивать даже не как нулевую, а как отрицательную по своим последствиям. Но почему это стало возможным? Почему такое развитие событий было невозможно, например, в Чехии или Польше, также переходивших от социалистического прошлого к рыночной модели хозяйствования? Почему там это сопровождалось переходом к демократии, а в России нет, хотя в России большинство населения тоже сторонники демократии?

На мой взгляд, именно потому, что сама демократия в России понимается населением иначе. И об этом я говорю в своем докладе, построенном не только и не столько на данных, полученных по методике Хофстеда, на апелляции к которым в основном и строится критика Афанасьева. Так что, увы, я бы и рада была согласиться с Михаилом Николаевичем в том, что проблема лишь в наших элитах, но, боюсь, это сильное упрощение. Приди сегодня на место этих элит другие, ничего кардинально не изменится, как это показал и опыт гайдаровских реформ, когда и сам Гайдар, и его команда были не просто отторгнуты системой власти, но и не приняты народом.

Более того, такое «иное» понимание демократии – это не некий «выверт» истории, не случайность, а закономерное следствие доминирования в России этакратической модели развития. Кстати, говоря об этакратизме, я предполагала, что коллеги знакомы не только с работами Канта, но и с насчитывающей ряд десятилетий традицией изучения этакратических обществ у нас и за рубежом, где в качестве ключевой особенности этих обществ рассматривается сращенность власти и собственности, а отнюдь не представительство в них государством интересов народа. Соответственно, я предполагала, что мне нет необходимости расшифровывать подробно, что это такое, а достаточно показать, как известные из литературы признаки этакратического общества преломляются в нормативно-ценностных системах россиян.

Теперь о геополитическом выборе и цивилизационной ориентации, о чем тоже говорил Михаил Николаевич. Боюсь, что и то, и другое в России не в пользу Запада, и это не результат того, что я неверно интерпретирую данные, а объективная реальность. Разумеется, россияне против превращения России в чьего-то сателлита. Однако вряд ли можно рассматривать Германию, с которой Россия вполне сопоставима по своему политическому и экономическому весу, как сателлита кого бы то ни было. Так что, думается, это ложная дилемма. Дело не в том, сателлит Россия или нет, а в том, что именно в западной культурной модели россияне разделяют, а что нет. Например, в том, что для них, в отличие от западных людей, включают в себя права человека. Или почему, переходя, вслед за моим оппонентом, от теории к фактам повседневной жизни, россияне, в отличие от западноевропейцев, и тем более граждан США, симпатизировали иракцам и Хусейну, а не войскам западной коалиции в известном военном конфликте. Я уж не говорю о Косово. Так что альтернативный модерн – это отнюдь не просто нежелание «жить по указке Запада». Это жизнь вообще во многом по другим принципам и нормам.

Но мой доклад, повторю, все же не об «альтернативном модерне». Несмотря на то, что именно этот сюжет вызвал сегодня наибольшие споры (возможно, из-за его политических следствий), лично для меня самой он как раз малоинтересен. Я не политик и не политолог, и меня мало волнует судьба правых партий, исходящих из необходимости для России западного пути развития, для которых признание неизбежности движения России по пути альтернативного модерна смерти подобно. Не интересна мне и судьба политиков типа Касьянова или Каспарова, которым присущи все минусы Гайдара без его плюсов. Гораздо важнее для меня то, есть ли в России кризис культуры, и если есть, то какого он типа. Что это – кризис, ведущий к деградации культуры (что не надо путать с деградацией, например, экономики страны), или же это начало нового этапа развития данной культуры? Я считаю, что нынешний кризис культуры в России скорее относится к кризисам развития, но при этом дальнейшее развитие российской культуры пойдет не по западному пути.

Об элитах как барьере на пути модернизации говорил и Игорь Клямкин, присовокупивший к ним и «инертное население». Конечно, без элиты мы ничего не добьемся, вне элиты ничего сделать невозможно. Проблема здесь в том, что у нас нет потомственных элит, нет их воспроизводства. И пока этого не будет, желание «нахапать» будет доминировать. Да, нельзя управлять огромной страной с такой психологией. Но перескочить этап самообразования элит мы не можем. Это исторический процесс, и необходимо ждать, когда это произойдет само.

Что же касается тезиса об «инертном населении», то я с ним согласиться не могу. Не инертное оно у нас, население. Вспомните конец 1980-х – начало 1990-х годов, когда по 300 тысяч на Манежку выходило, когда был всплеск социальной активности масс. А что получили люди в итоге? Их в очередной раз обманули. И они задают вопрос: «За кого мы должны идти сейчас манифестировать? За Касьянова? За Белых? За кого мы должны рисковать, что нас могут забрать в милицию?»

Может быть, сменится еще одно поколение, забудется этот опыт, и люди снова будут готовы выходить на площади. Но пока внутри элиты нет никаких групп, на которые население может сделать ставку. У нас политические партии даже не пытаются найти свой электорат, хоть бы кто-нибудь из них посмотрел, чего хочет население. Поэтому я не соглашусь с тем, что оно у нас «не то».

Теперь о том, что касается упомянутого в выступлении Игоря Моисеевича отсутствующего понятия об общем интересе. Если, мол, его нет, то на каком основании можно вести речь о наличии в культуре ориентации на такой интерес? Действительно, я говорила о такой ориентации как об особенности национальной культуры, с чем непосредственно связан вопрос о национальной идее. Эту пресловутую национальную идею не случайно так долго искали, но так и не нашли. Но не нашли ее вовсе не потому, что в обществе на нее нет запроса. Если спрашивать население, должна ли быть национальная идея, то обнаружится, что запрос на нее, безусловно, существует. Другое дело, что сейчас в России нет ни одной идеи, которая могла бы стать национальной. За исключением разве что лозунга «Давайте жить по-человечески!». Причем это «по-человечески» включает в себя очень многое.

Но я хочу сказать и о том, что в определенном смысле отсутствие такой общей идеи – это большой прогресс. Потому что монолитность характерна только для внутренне недифференцированных традиционных обществ или периодов общественной мобилизации. Любое современное общество – это общество со сложной внутренней структурой. И вопрос о возможности согласования интересов всех групп общества, который привлек внимание Игоря Моисеевича, – это индикатор готовности признать плюрализацию интересов внутри общества. Или, что то же самое, индикатор продвинутости по пути модерна, сам по себе еще ничего не говорящий о качественном своеобразии этого модерна.

Если посмотреть таблицу в конце доклада, где представлены особенности разных кластеров, то видно, что из семи кластеров пять признают невозможным согласовать интересы членов общества, а два оставшихся характеризуются неопределенностью в ответах на этот вопрос. Значит, плюрализм интересов в обществе большинством россиян уже осознан. И это большой шаг вперед по отношению к традиционалистской монолитности и единообразию. Не признав плюрализм, сделать следующие шаги – в том числе и в сторону демократии – невозможно. Но демократии не обязательно западного типа.

Второй вопрос, формулировка которого не устроила Игоря Моисеевича, – это вопрос, предлагающий респондентам определить свое отношение к утверждению, что «государство всегда должно отстаивать интересы всего народа перед интересами отдельной личности». Клямкин полагает, что согласие с этой формулировкой вовсе не свидетельствует о приверженности традиционалистской норме…