Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

идея состояла в подчинении России австрийской политике. С 1807 по 1811 год Карл Васильевич состоял сотрудником российского посольства в Париже, выполняя секретные поручения Александра и Сперанского. Его угодливая исполнительность не осталась без внимания Наполеона, который с присущей ему прозорливостью удостоил его почти презрительного пророчества: «Вот маленький человек, который будет большим человеком» (Нессельроде был маленького роста, почти карлик). В 1812 году, после возвращения в Петербург Карл Васильевич и в самом деле упрочил свое положение женитьбой на дочери влиятельного министра финансов Гурьева и с тех пор почти безотлучно находился при царе. Вся его дипломатия выражалась, по его собственным словам, в том, чтобы «начать с точки зрения других для того, чтобы привести их на свою точку зрения». (Позже, во время Крымской войны он уточнит: «Мне нет дела до России, я служу государю».) Это был типичный представитель салонной дипломатии XVIII века, для которой не существовало ни идей, ни принципов, а только люди, с их влечениями и слабостями.

Впрочем, передавая внутренние и внешние дела России в руки Аракчеева и Нессельроде, Александр отнюдь не считал, что тем самым он поступается своими либеральными убеждениями. Напротив, он с еще большей страстностью и даже с некоторым вызовом подчеркивал свою верность прежним идеям. Так, при обсуждении проекта благодарственного манифеста подданным, он поставил «воинство» перед «дворянством», несмотря на шумные возражения Шишкова; а когда увидел в проекте слова, что между крепостными крестьянами и помещиками издавна существует «на обоюдной пользе основанная, русским нравом и добродетелям свойственная связь», раздраженно отбросил бумагу и, весь вспыхнув, сказал:

— Я не могу подписывать то, что противно моей совести, и с чем я нимало не согласен.

С этими словами он вычеркнул эту фразу из манифеста. Шишков, испуганный вспышкой царского гнева, не посмел разжать губ.

В то же время в высочайшем манифесте от 30 августа уже прозвучал туманный намек на казарменное будущее России: «Надеемся, что продолжение мира и тишины подаст нам способ не токмо содержание воинов привесть в лучшее и обильнейшее прежнего, но даже дать оседлость и присоединить к ним их семейства».

Покончив на сем с делами любезного отечества, в восемь часов утра 1 сентября Александр отправился в Вену. Все бумаги с текущими делами он отослал Аракчееву, сопроводив их запиской: «Прощай, любезный Алексей Андреевич, я проработал насквозь всю ночь и еду сейчас». Его вновь ждали «великие интересы Европы».

VII

Я утверждаю, что посол в иностранном государстве никогда не может быть вполне деловым человеком, если он не любит удовольствия в то же время. Его намерения осуществятся и, вероятно, наилучшим образом, к тому же не вызывая ни малейшего подозрения, — на балах, ужинах, ассамблеях и увеселениях, благодаря интригам с женщинами или знакомствам, незаметно устанавливающимся с мужчинами в эти беспечные часы развлечений.

Честерфилд, письмо сыну от 26 сентября 1752 года

Путь Александра в Вену лежал через Пулавы. 3 сентября царская коляска въехала во двор имения Чарторийских.

— Я счастлив, что опять в Пулавах, — сказал царь, целуя руку княгине-матери, — здесь я чувствую себя, как дома.

Затем, без лишних слов, он бросился в объятия князя Адама.

Вечером, в доверительной беседе, Александр подчеркнул, что намеревается сделать польский вопрос главным на предстоящем конгрессе.

— Теперь меня более всего занимает Польша, — сказал он. — Еду на конгресс, чтобы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и только один друг — это я.

По приглашению Александра князь Адам последовал за ним в Вену в качестве неофициального лица, облеченного дружбой государя. Надо заметить, что «русское» посольство в Вене состояло из полу-немца Нессельроде, лифляндца Штакельберга, эльзасца Анштета, корсиканца Поццо-ди-Борго, корфиота Каподистрия, пруссака Штейна и украинца графа А.К. Разумовского, который не умел писать по-русски и, проведя полжизни в Европе, от России почти отрекся.

По дороге к Александру присоединился Фридрих-Вильгельм. 13 сентября оба государя торжественно въехали в Вену. За ними тянулся обоз: монарший скарб царя уместился на 34 повозках, прусского короля — на 175.

Вена никогда не была «сердцем» Австрийской империи. Каждый из многочисленных народов, входивших в ее состав, имел собственную столицу. Для венгров национальная жизнь сосредотачивалась в Будапеште, для чехов — в Праге, для поляков — в Львове и Кракове, для словенцев — в Люблянах, для итальянцев — в Триесте и т. д. Но во время революции Вена унаследовала от Парижа славу всеевропейской столицы, а впоследствии прочно удерживала звание второго европейского города.

Подобно любой другой столице того времени, Вена представляла собой смесь блеска и нищеты, роскоши и грязи. Тротуары располагались на одном уровне с мостовыми, заваленными мусором и отходами; одна из улиц имела красноречивое название Глубокая канава. Старые монастыри были превращены в казармы. В домах второй этаж обычно принадлежал казне и служил для обеспечения квартирами чиновников. Вместе с тем многие из этих помещений были сырыми. Среди многоплеменного населения города существовала даже особая категория «сушильщиков домов». Это были бедные квартиросъемщики, вечные городские кочевники, которых домовладельцы низкой арендной платой привлекали вселяться в только что построенные дома, где еще не высохла краска и штукатурка. Через год, когда помещение просыхало, хозяин повышал цену, и жилец, приобретя ревматизм или туберкулез, перебирался на другую квартиру, чаще всего такую же. По статистике того времени каждый пятый венец умирал от туберкулеза. Многочисленные дома терпимости были рассадниками сифилиса, в распространении которого венцы, как и любой другой народ, обвиняли иностранцев.

Вместе с тем город изобиловал красивыми зданиями, старыми и новыми, великолепными дворцами и местами для общественных увеселений и прогулок, среди которых особенно славились Шенбрунн — венские Елисейские поля, Пратерский лес — излюбленное место прогулок «чистой» публики, и Грабен, кишевший гуляками из простонародья, проститутками и сыщиками. Никогда не пустовали и рестораны, встречавшиеся на каждом шагу. Любовь венцев к хорошему столу нашла отражение в поговорке: «Да здравствует любовь, — но лишь после обеда!»

Общественная жизнь Вены являла собой грустное зрелище. Повсюду можно было обнаружить удручающие следы политической и духовной деспотии. Полиция распечатывала частные письма; свидетельство об исповеди требовалось на каждом шагу, вследствие чего оно почти свободно покупалось и продавалось; книготорговля была ограничена огромным списком запрещенных книг; число политических и литературных газет и журналов было ничтожно. Г-жа де Сталь, посетившая Вену, нашла, что «здесь нельзя ожидать чего-нибудь крупного в литературе и искусствах. Все ростки талантов заглушены». Быть может, цензурные строгости были в какой-то мере причиной знаменитой венской музыкальности. Действительно, музыка здесь звучала повсюду, она была подлинной страстью венцев. Хотя из множества знаменитых австрийских