Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Анатолий Уткин

Поляки были возмущены. Падеревский не видел «средних веков» в расколе Германии. Поляки, говорил президент новорожденной Польши, очень хорошо знают, что такое германские гарантии. Для них они просто «клочки бумаги». И так было с десятого века до наших дней. Тевтонский орден вгрызался в Польшу огнем и мечом, несмотря на множество миролюбивых соглашений. Поляки категорически отказались от идеи референдума в Мариенвердере. «Так можно решать разногласия с союзниками, но не с врагами». Но «большая четверка» уже тогда боялась германской «ирреденты». Падеревский предупреждал, что «сколь мало бы ни было изъято от Германии, это в любом случае приведет к движению Germania irredenta».

Ллойд Джордж старался объяснить, что предлагает своего рода «самоуправление для Данцига». Данциг будет «меньше автономен в отношении Польши, чем Канада в отношении Англии». Уговорить Падеревского было невозможно. К тому же он чувствовал поддержку Франции. Он утверждал, что Польша с населением в 25 млн. нуждается в Данциге. «Это вопрос жизни или смерти». Германия же, с населением в 60 млн. человек, прекрасно без него обойдется, у нее есть Эмден, Бремен, Гамбург, Штеттин и Кенигсберг. Почему не дать полякам всего один порт? Склонить Ллойд Джорджа все же не удалось.

«Большая четверка» 13 апреля приняла решение призвать полномочных представителей Германии в Версаль 25 апреля 1919 г. Именно в Версаль — где 18 января 1871 г. была провозглашена Германская империя. Удобным было и то обстоятельство, что весь административный аппарат Верховного военного совета западных союзников размещался именно в Версале. Клемансо убеждал, что подписание мира в Париже опасно — он был мэром Монмартра в 1871 г.

Старый город французских королей, Версаль хранил в своем ансамбле и относительно современные здания. Одним из них был отель «Дворец Трианон», расположенный на самой оконечности великого парка. В ходе последнего года войны здесь заседало Верховное военное командование западных союзников. Длинные коридоры. Высокие белые потолки, огромная столовая в северной части здания; часы громко отбивали неумолимое время.

Немцы ответили 20 апреля 1919 г. телеграммой: «Мы посылаем в Версаль троих представителей от Вильгельм-штрассе — Херрена фон Ханиэля, фон Келлера и Шмидта с целью получить предварительные мирные предложения и немедленно доставить их в Берлин». Вспышка негодования в Париже. Ллойд Джордж ответил, что «мы не сможем встретиться с этими посланниками». Такие манеры говорят о неуважении. Четыре великие западные державы уведомили германское Министерство иностранных дел, что примут только обладающих всеми необходимыми полномочиями представителей Германии.

Вопреки устойчивой легенде, французы сначала не пытались создать унизительные условия для побежденной стороны. 7 мая 1919 г. столы разместились подковой — точно так, как «большая десятка» размещалась во французском министерстве иностранных дел на Кэ д'Орсе. Секретари и помощники сидели непосредственно за главными — официальными членами делегаций. Отдельный стол в основании подковы обычно использовался Клемансо как председательская трибуна. Теперь этот стол предназначался германской делегации, а Клемансо сидел во главе полукруга противостоящих столов. Американская делегация — по правую от него сторону, а британская — по левую.

За два дня до предполагаемого подписания Клемансо, Вильсон и Ллойд Джордж посетили этот зал, и было специально решено не создавать такой ситуации, когда германская делегация смотрелась бы обвиняемой. Проблемой было разместить сорок пять специально отобранных журналистов. Это заставило продвинуть германский стол далеко вперед, и он поневоле оказался окруженным полукольцом из двадцати семи делегаций, представляющих противостоящую коалицию. Вот теперь немцы оказались в роли изолированных и практически обвиняемых. Изолированных самым очевидным образом.

Церемония была назначена на три часа дня. Было жарко. Многие говорили о «первом дне лета». Утром «большая тройка» обсуждала адриатические проблемы, когда внезапно открылась дверь и в помещение вошли, словно ничего не случилось, улыбающиеся члены итальянской делегации. Итальянский премьер кошачьим шагом занял свое пустующее кресло. «Мы были слишком поражены, чтобы сказать что-либо, — поделился Вильсон позже со своим секретарем. — Словно он и не удалялся»[599].

Не будем превеличивать величину толпы, собравшейся у отеля «Трианон». Правда, собрание красок было пестрым: хаки, темно-синее, серое, черное, зеленое. Клемансо прибыл первым — водитель его «Роллс-Ройса» был чемпионом Франции. Орландо и Соннино улыбались с примечательной безмятежностью. Все представители союзников сели на свои стулья ровно в три пополудни. Не было только польского президента Падеревского. Маэстро думал, что опаздывать — хорошая манера. Только в театральном мире; в этом же, дипломатическом, все смотрели на «большую тройку».

Неправда то, что большинство присутствовавших в зале не знали условий выработанного мира. Эти условия достаточно широко обсуждались, и утренние газеты дали адекватное изложение основных положений. Неверно утверждать, что условия мира были полным сюрпризом для немцев. Специально назначенный чиновник Министерства иностранных дел, Эдгар Ханиэль фон Хаймхойзен, просвещал на эту тему активистов Национальной ассамблеи, кабинет Шейдемана и различные заинтересованные группы. Его предсказания оказались на удивление точными: Лига Наций; разоружение Германии; демилитаризация приграничных районов; судьба Эльзаса и Лотарингии; экономические права Франции в Сааре; передача Познани Польше, получающей выход к морю; потеря колоний. Фактически немцев удивил в предоставленном тексте лишь вопрос о репарациях.

В две минуты третьего французский дворецкий в черной ливрее и бриджах по колено, украшенный внушительной серебряной цепью, возвестил: «Господа немецкие делегаты». Все поднялись, и воцарилось молчание. Тип немца, который Запад встретил в министре иностранных дел графе Брокдорф-Ранцау, не был ему знаком. Надо сказать, что во время контактов последних месяцев западные политические деятели и дипломаты так и не смогли найти точки соприкосновения с германскими коллегами по переговорам. И вошедшие были незнакомцами. Высокий, худой и белый как мел Брокдорф-Ранцау вел за собой пятерых членов делегации и двух переводчиков. Никто на Западе тогда не знал, что Брокдорф-Ранцау уже в декабре 1938 г. выдвигал предложения отказать Западу в подписании мирного договора. Брокдорф-Ранцау был аристократом бисмарковского, «восточного» направления. Он был превосходно образован, сильной стороной его личности было планирование, постоянный анализ. Ему представлялось, что будущее Германии скорее на европейском Востоке.

Еще один делегат — Кесслер, весьма нервическая натура, также не питал особой симпатии к веймарскому творению социал-демократов. О нем американец Генри Уайт написал: «Никогда не видел более открытой формы нервозности в дипломате; его колени буквально сходились друг к другу, и казалось, что в любой момент он может потерять сознание»[600].

Клемансо хладнокровно возвестил: «Наступил час для подведения наших счетов. Вы просили о мире. Мы настроены дать вам его». Клемансо назвал документ «вторым Версальским договором». По поводу договора не будет устной дискуссии. Он дал немецкой стороне право на письменный ответ в течение пятнадцати дней. Доктор Вальтер Симмонс, который вел все административные дела германской делегации во время переговоров с русской делегацией в Брест-Литовске в марте 1918 г., написал своей жене, что Клемансо «сказал свои вступительные слова краткими фразами стаккато, он словно выбросил их с концентрированной злостью и презрением, что с самого начала сделало для немцев ответ невозможным»[601].

Обстановка была нервная. Обычно безукоризненно хладнокровный Манту так и не смог перевести слова Клемансо на хороший английский язык. Переводчик на немецкий язык сделал свое дело еще хуже. Во время перевода Поль Дютаста передал германской стороне договор — документ в 80 тыс. слов. Граф Брокдорф-Ранцау поднялся и взял этот документ с поклоном, прошелся по нему пальцами и отложил в сторону.

Именно в этот момент граф Брокдорф-Ранцау постарался испортить союзникам праздник. Он не удосужился встать и, в отличие от Клемансо, сидя ответил победоносным союзникам, ответил довольно долгой речью. Слова Брокдорфа-Ранцау, произнесенные резким голосом, соответствовали его манерам: «От нас требуют, чтобы мы признали себя единственными виновниками войны. Такое признание в моих устах было бы ложью». Он признал «глубину нашего поражения и степень нашего бессилия. И интенсивность злобы, которая встречает нас». Он признал, что, возможно, германское правительство и внесло свою лепту в войну, но, по большому счету «виноват империализм всех европейских стран». Возможно, что германские вооруженные силы «внесли свой вклад в грехопадение войны», но то же сделали и союзные армии. Ранцау признал несправедливость, совершенную в отношении Бельгии, и предложил германские репарации для восстановления Бельгии и Северной Франции. Да, «возможно, военные преступления трудно простить, но они были совершены в борьбе за победу», в то время как союзники продолжали чинить преступления уже после подписания перемирия в форме морской блокады — в результате «сотни тысяч мирных людей погибли после 11 ноября, убиты хладнокровно и сознательно уже после того, как наши противники возымели определенную победу». Ранцау сказал, что его люди изучат представленный документ «в надежде, что наша встреча сможет дать окончательный результат в чем-то, что смогут подписать все»[602].