Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

93 Но здесь я бы хотел напомнить и о том, что на тогдашнем Западе расцветали разнообразные расистские теории, всевозможные варианты националистического мессианизма (см. подробно: Klemm A. Die Sakularisierung der universal – historischen Auffasung. Gottingen, 1960), нередко прямо направленные против Homo Asiaticus. Кант твердо верил в превосходство белой расы; Гердер – в превосходство Севера над Югом и т. д. Что касается «особенно усердно проповедовавшегося Вильямом Джонсом культа Индии и санскрита (словом, «индомании»), то он, как известно, нашел множество сторонников уже в первой половине XIX в. среди влиятельных философов, ученых и т. п. (F. Schlegel, Boop, J.V. Klaproth, Т. Young, Betticher-Leyarde и др., не говоря уже о Мах Müller). Оперируя терминами «индо-германцы» и «индо-европейцы», они – акцентируя азиатское происхождение европейцев – поносили других обитателей Азии – семитов, тюрок, монголов. «Индомания» вполне уживалась с индофобией, как мы только что убедились на примере Маколея. Влияние всего этого откровенного расизма на Россию было еще очень мало в первой половине минувшего века, но зато конец его и начало нынешнего дают ряд впечатляющих примеров прямой трансплантации расистских – ариоцентристских и антитюркских преимущественно – воззрений и прочих разновидностей «георасизма» даже в академическую науку, не говоря уже о непрофессиональной литературе. Но с другой стороны, разве могли оставить в первой половине XIX в. равнодушным любого русского – даже если он и был чужд какого-либо «национального чванства» – такие слова Меттерниха: «Европа состоит из трех племен: германского, романского и славянского. В германском племени слово «честь» имеет могущественное значение; в романском оно выражается в понятии point d’Honneur (дело чести. – Прим. ред.):, в славянском его даже не существует в языке» (Цит. по: Татищев С.С. Внешняя политика императора Николая Первого. Введение в историю внешних сношений России в эпоху Севастопольской войны. СПб., 1887. С. 451–452).

94 А ведь поэт – это (по определению A. Béguin) «тот, кто спонтанно, или повинуясь жизненной необходимости, отвечает мифами (или мифом) на вопросы, которые ему задает его удел, удел человеческого существа лицом к лицу со Вселенной! (Цит. по: P. Grotzer. Albert Béguin, ou la passion des autres. Paris, 1977. P. 147).

95 При всем при том, что внимание русских писателей (романтиков преимущественно) привлекают экзотические культуры Востока. Так, В. Жуковский перевел с немецкого «индейскую повесть» «Наль и Дамаянти» и «персидскую повесть» «Рустем и Зораб». Традиции восточной повести нашли отражение в творчестве А. Бенитцкого и – в меньшей мере – знаменитого ориенталиста, писателя и журналиста О. Сенковского («Барон Бромбеус»), В связи с установкой ряда романтиков «на необычное, удивляющее, на приковывающий к себе колорит чужого» (Булаховский Л.А. Русский литературный язык первой половины XIX в. Киев, 1957. С. 225), заметно усилился приток в литературное употребление XIX в. и так называемой восточной лексики. Этому способствовали, с одной стороны, русско-турецкие и русско-кавказские войны (см.: например, составленную О. Сенковским «Карманную книгу для русских воинов в турецких походах», содержащую «словарь употребительнейших российско-турецких слов». Ч. I. СПб., 1854), а с другой стороны – интерес романтиков к национальным культурам и литературам, этнографии и языку (труды И.Ф. Яковкина, Ф.И. Эрдмана, Я.О. Ярцова). Тюркизмами интересовался и В. Даль – в его Словаре их очень много. Ведь именно в период увлечения романтизмом были признаны свежими и «национально значимыми «первобытность», сила и живописность простонародных выражений, воплощавших как бы квинтэссенцию «национального духа» (Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. М., 1938. С. 210). Как пишут исследователи истории русской лексики, «в очерках, повестях, поэмах, письмах, дневниковых записях, путевых заметках перед читателем раскрывается пестрый мир разных народов: быт… киргизов, башкир… чеченцев, черкесов, осетин, татар… К этой эпохе относится освоение литературным языком таких слов, как брынза, нарзан и др.» (Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. М., 1981. С. 39). Но все же вышеописанный процесс – спорадичен и мелкомасштабен в сравнении с интенсивным притоком западноевропейских слов в литературный язык 20-30-х годов XIX в. (Там же. С. 36; более подробно см.: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90-е годы XIX в. М.-Л., 1965).

96 О русском романтизме см.: Гуковский ГЛ. Пушкин и русские романтики (2-е изд.). М., 1965; Манн Ю.В. Русская философская эстетика. М., 1969; Янковский Ю.З. Из истории русской общественно-литературной мысли 40-50-х годов XIX столетия. Киев, 1972; Европейский романтизм. М., 1973; Возникновение русской науки о литературе. М., 1975; История романтизма в русской литературе. М., 1979 и др.

97 С его позиций (или, точнее, с позиций его ренессансного этапа) творчество сродни божественному деянию, и потому задача в том, чтобы «из хаоса материи вычленить формы, из изначального беспорядка элементов создать гармонию» (Brillet R. Le monde politique d’Ariosto // Essai d’interprétation du Roland Furieux. Lion, 1977. P. 299).

98 В 1829 г. Михаил Лермонтов написал стихотворение «Жалобы турка»:

Ты знал ли дикий край, под знойными лучами,Где рощи и луга поблекшие цветут?Где хитрость и беспечность злобе дань несут?Где сердце жителей волнуемо страстями?И где является поройУмы и хладные и твердые как камень?Но мощь их давится безвременной тоской,И рано гаснет в них добра спокойный пламень,Там рано жизнь тяжка бывает для людей,Там за утехами несется укоризна,Там стонет человек от рабства и цепей!Друг! Этот край… моя отчизна!PS. Ах! если ты меня поймешь,Прости свободные намеки:Пусть истину скрывает ложь:Что ж делать? – все мы человеки!..

Конечно, прежде всего, «турок» был турком воображаемым, его «жалобы» были сугубо русскими (Андреев-Кривич С.А. Всеведение поэта. М., 1978. С. 63). Но Лермонтов столь же пессимистически смотрел и на тогдашнюю Турцию и на весь мусульманский Восток, да, пожалуй, и на все вообще современное ему человечество.

99 Кажется правильным вывод о том, что «фрагментарность, перенесение эстетического центра с общего плана композиции на отдельные образы и сцены», отсутствие причинно-временной последовательности в изложении, антитетические параллелизмы, пропуски и недосказанность – все эти особенности художественной структуры произведений восточных авторов (как их истолковывали европейские исследователи) были так или иначе освоены европейским романтизмом, но всякий раз применительно к своей национальной литературной традиции (Лобикова Н.М. Пушкин и Восток. С. 57). Надо, далее, учитывать и то, что для русского так называемого гражданского («декабристского») романтизма «восточный стиль» стал не только модой, но… символом освободительной героики по преимуществу» (Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 257). Отличительные признаки «восточного стиля» русских романтиков «просты, немногочисленны и имеют внешний характер… Восточный стиль ищет воплощения «роскоши» и пестроты первобытного южного вдохновения; он сгущает великолепные сравнения, параллелизмы, контрасты, анафоры. Он скопляет «роскошные» слова, вроде розы, неги, лобзаний, знойный и т. д.; он скопляет страстные слова и формулы; и он любит больше всего экзотические восточные имена, названия, внешние знаки стиля» (Там же. С. 267). Но как полагает С.Л. Каганович, «если литературу европейского романтизма рассматривать как законченную эстетическую систему, то одним из немаловажных структурных признаков этой системы является… ее типологическая соотнесенность с эстетическими системами персидско-таджикской и тюркоязычных литератур Средневековья» (Каганович СЛ. «Восточный романтизм» и русская романтическая поэзия // Контекст 1982. М., 1983. С. 192). Он далее считает, что вследствие этой типологической соотнесенности русская романтическая лирика «по своему эмоционально-оценочно-му характеру сравнений… как бы движется в русле восточной поэзии» (Там же. С. 203) и т. д.

100 Множество интересных данных на сей счет см.: Савельев П.С. Восточные литературы и русские ориенталисты // Русский вестник. 1856. Т. 2, кн. II; T. III, кн I).

101 Ведь путевые записки, дневниковые записи – это приемы и способы выражения внутренней проблематики личности, находящейся в состоянии перманентного кризиса (расщепление на роли; диалог с самим собой; рефлексия). Этюд предстает единственно подходящей формой художественного познания (каждый «осколок» несет в себе образ целого). Что же касается дневника, то «это, может быть, единственная маска, которую можно носить без стеснения». Он требует тесного контакта с читателем, который в воображаемом диалоге с автором домысливает то, что недосказано в дневнике (Frisch М. Aspekte der prosawerks. Bern etc., 1978. S. 32).